Страницы прошлого - [97]

В одной только сцене, — в объяснении с Лизаветой Богдановной, — Давыдов — Шпигельский снимал с себя личину диккенсовского «брюзги с золотым сердцем». Он говорил очень просто, слегка иронически и почти искренне. В этой сцене он был почти жалок и почти страшен. Человек, выбившийся из нищеты, наглотавшийся унижений и продолжающий ежедневно глотать их, неудачник и потому озлобленный, завистливый, зложелательный, — вот каким являлся Давыдов — Шпигельский в этой сцене. Но ещё минута, — и жёсткая складка губ, так же, как и злой, буравящий взгляд, расплывались, тонули в весёлых добродушных морщинках, и толстяк доктор напевал своей будущей супруге детскую песенку про козлика, которого съели волки:

…Серые волки козлика съели…—

пел Давыдов, колыхаясь в такт песенки тучным телом. А лицо было у него невесёлое. И так же, как с некоторым сомнением смотрела на него в эту минуту Лизавета Богдановна, так же возникали сомнения и у зрителя. Не то, чтобы он только тут догадывался о том, что Шпигельский — отнюдь не весёлый добряк. Нет, это было ему уже достаточно ясно из всего предыдущего. Но тут впервые мелькала догадка о том, как изломала и исковеркала Шпигельского страшная жизнь в страшной и жестокой царской России. Он не просто продал Верочку Большинцову за тройку лошадей, он знал, что он сделал подлость, что он погубил человека, что он помог серым волкам съесть бедного козлика… Вот что скрывалось за весёлой песенкой Шпигельского — Давыдова!

Вознаграждал себя Давыдов — Шпигельский в сцене с Большинцовым. Не то, чтобы он снимал маску, — вот так, как на миг приподнимал он её в разговоре с Лизаветой Богдановной. Нет, он с Большинцовым держался того же притворно-добродушного тона, что и с другими. Но Большинцова он так презирал за глупость, что под видом дружелюбия неприкрыто издевался над каждым его словом. Он поучал Большинцова, как тому себя держать и что говорить, и делал это, издеваясь и вместе с тем облекая насмешку в форму изысканной вежливости и мнимой дружбы.

— Вам иногда случается, любезный мой Афанасий Иваныч, говорить: «крухт» и «фост»… Оно, пожалуй, отчего же… Можно… но, знаете ли: слова фрукт и хвост как-то употребительнее.

Я записала здесь лишь немногое из того, что я, зритель, помню о В. Н. Давыдове. Сделала я это потому, что его помнят многие: он имел счастье дожить до Великой Октябрьской революции. О нём много написано уже в советское время советскими критиками и театроведами. Иные из них писали по собственным воспоминаниям, многие писали серьёзно, правдиво, и талантливо. Всё это делает мои воспоминания о Давыдове — воспоминания рядового зрителя — ненужными. Поэтому я и ограничилась здесь воспоминаниями о Давыдове лишь в нескольких ролях, сравнительно мало отмеченных критикой.

Но у меня есть и некоторые личные воспоминания об этом превосходном актёре и обаятельном человеке. И как ни малы и скромны они, я не считаю себя вправе умолчать о них.

С В. Н. Давыдовым мне приходилось иногда встречаться зимою 1908 и 1909 годов у общих знакомых, в семье известного петербургского юриста В. В этой семье В. Н. Давыдов бывал вместе со своей дочерью, молодой актрисой Александринского театра Давыдовой-Рунич, очень скромной и симпатичной. Хозяин дома был сам несомненно одарённым человеком. Он не был участником модных в то время светских любительских спектаклей и к актёрству не тянулся. Но он был выдающимся рассказчиком. Его рассказы представляли собой, в сущности, небольшие жанровые пьески, в которых он разыгрывал все роли. Делал он это с таким комизмом, что В. Н. Давыдов, слушая его, хохотал при этом, случалось, до слёз.

Сам Владимир Николаевич на этих вечерах у В. никогда ничего не «изображал». Его об этом не просили, не желая быть неделикатными, а сам он к этому не порывался. Только однажды, — не помню уже теперь, по какому случаю, — Владимир Николаевич прочитал нам басню Крылова «Ворона и Лисица». Он очень любил эту басню, охотно читал её на концертах, — и как читал! Когда он говорил комплименты, обращённые Лисицей к Вороне и её красоте, он видел перед собой тот кусок сыру, который Ворона держала в клюве. Сыр манил, дурманил его, глаза Давыдова подёргивались масляной влагой, во рту набегала и скоплялась слюна жадности, и он заглатывал её посреди фразы. Это был образ Лисицы — жадной, хитрой, вкрадчивой, образ, построенный из нескольких басенных строк. Когда мы потом восхищались его мастерским чтением, он сказал: «А знаете, кто лучше всех читает басни? Дети! У взрослых нет той наивной веры в рассказываемые про зверей басенные чудеса, у детей это выходит проще и правдивее…»

Однажды, когда мы сидели небольшим кружком у В., Давыдов рассказал нам начало своей актёрской биографии, как он пошёл на сцену против воли отца, причём, словно обрубая все нити, связывающие его с прошлым, изменил не только фамилию, но и имя. Потом, через много лет, отец примирился с блудным сыном и даже завёл с ним разговор, не переменит ли он свой театральный псевдоним на отцовскую фамилию. «Я, конечно, отказался…» — сказал Владимир Николаевич.

— Почему? — поинтересовался кто-то.