Страна поднимается - [55]

Старый Ой, нарочито громко ворча, усаживается на землю. Нет, он не желает больше слушать.

— Люди, вот что я скажу! — кричит старик, качая головой. — Нуп жалеет тех, кто держал сторону француза, хочет отдать им свой рис, маниоку. Что же, его воля. А мое сердце не ведает жалости к французским прихвостням, я ничего им не дам. Их ноги шли по тропе впереди француза к нашей деревне, это они, люди Харо, грабили наш рис. Почему же они теперь не приведут француза, не отнимут у нас рис и не набьют себе брюхо? А коль они не идут за рисом, ты, Нуп, хочешь сам отнести им зерно. Что, скажешь, не так? Взгляни на мои глаза, пощупай их пальцем — он весь уйдет в глазницу, так глубоко ввалились они. А все потому, что из месяца в месяц не спал я ночами, таская воду на поле. Нет, слышите, не желаю кормить французских прихвостней. Если вы, земляки, согласны — воля ваша. Только я тогда уйду жить в другую деревню…

Молчание. Нуп понимает, старый Ой в чем-то и прав. Разве все эти месяцы не поливал он свою землю прилежней других стариков? Не спас на своем поле больше риса, чем прочие? Но прав-то он лишь отчасти. А Нуп ведь на то и человек Партии, чтоб правота его была полной. Он должен видеть дальше всех и — это самое главное — донести правоту свою до каждого человека.

— В горах, — говорит он, — много дорог. Добрые дороги ведут на вершины, злые спускаются в пропасти. На вершинах светит солнце, в пропастях кишат ядовитые змеи. Люди Харо издавна только и слышали француза, они не слыхали слов дядюшки Хо. Они шли злою дорогой. Но теперь увидели наконец ядовитых змей и хотят ступить на добрую дорогу. Неужто мы с вами им не поможем?

Старый Па теребит волоски, торчащие из родимого пятна на подбородке.

— Мы, — отвечает он, — должны взять их за руку и вывести на правильный путь.

— Если в одиночку карабкаешься на кручу, — подхватывает Нуп, — остаешься без сил. Взбираясь вдвоем, устаешь, но не слишком. Поднимаешься втроем — усталость и вовсе мала. Когда идешь на француза, все то же самое. Наша деревня Конгхоа одна не смогла устоять, пришлось бежать, прятаться повыше в горах. Потом прибавились Баланг, Дета, Талунг и Конгма, и мы стали воевать много лучше. Теперь вон француз семь дней рыщет вокруг, а рис наш забрать не в силах. Так бот, нынче… нынче прибавились к нам четыреста человек из Харо…

Глаза его блестят, он улыбается:

— Понимаете — четыреста человек! Это же сила. Не сегодня завтра станем бить француза крепче прежнего. Он скоро останется сам-один, слышите, люди?..

— Так-то оно так, — протяжно вздохнул Хоп, — но люди Харо не пойдут за нами. Просто сейчас они голодают, и на словах чего только не наболтают. А пройдет время — вернуться назад к французу.

— И нам еще их кормить! — кричит тетушка Ху. — Да никто и пальцем не шевельнет…

Но Нуп стоит на своем:

— Нет, я уверен, если не пожалеть времени, все объяснить, втолковать нм, они послушают нас. Француз свою злую ложь твердил им из года в год, они и то поверили. А мы станет говорить правду, значит, нам они поверят быстрее… Да, и землю возделывать трудно, очень трудно. Досталось нам с вами — это так. А все потому, что мало нас и сил не хватает. Теперь еще от зари до зари надо будет работать всем миром, чтоб прокормить Харо. Но через год они станут на йоги. Зато ряды наши пополнятся: шутка ли — четыреста человек! И станет нам всем полегче. Так что кормить Харо — все одно, что кормить самих себя…

Старый Ой — он по-прежнему восседает посреди площади — невнятно бормочет:

— У тебя, Нуп, видать, лишнего запасено, ты и давай. А я голода боюсь, не дам ни зернышка.

Все расходятся. Пора идти в поле. Разговоров больше не слышно.

Нуп тоже уходит. У него сегодня дела в Баланге.

* * *

Вернулся он поздно ночью.

Лиеу — она уже спала — вздрогнула и проснулась: чьи там тяжелые шаги на ступеньках? Встала, вышла поглядеть и увидела мужа.

— Ты куда? — спросила она. — Что это ты несешь?

— Рис — землякам из Харо.

— А мне почему не сказал?

Он не нашелся с ответом. Постучал пальцем по ступеньке, помолчал.

— Лиеу… — сказал он наконец негромко, — у нас ведь в доме припасено больше ста корзин риса. Матери и Ха Гу, решил я, хватит тридцати пяти корзин. Так ведь? Отдам-ка остальное людям Харо.

Лиеу оперлась рукой о лесенку.

— И расчищу в этом году три поля, — сказала опа. — И ты — еще одно. Не стану гнать водку, буду класть на алтарь поменьше риса. Сама буду есть клубни май, а маме с Хэ Гу, конечно же, риса хватит…

Пуп взвалил корзину на спину и вместе со старым Па, Сипом и Типом ушел в лес. Нет, никогда не любил и не жалел он жену так, как сейчас. Скоро, почитай, два месяца, как он и вовсе не появлялся дома, даже в глаза но видел своего поля, не срубил ни единого дерева. Рис, который он нес на спине, вырастила Лиеу.

Он вспомнил, как позавчера, возвращаясь из общины, дошел до околицы — глядь: под манговым деревом собрались женщины, Лиеу — она стояла в самой гуще толпы — подняла руку и заговорила:

— Позвольте мне сказать…

Оп быстро свернул на другую тропу. Лиеу ведь раньше была неразговорчива, на людях стыдилась и рот открыть. А теперь вон женщины деревенские выбрали ее над собою главной. Правда, позавчера она впервые говорила перед народом. Вот Нуп и не захотел попасть ей на глаза — смутится еще, оробеет.