Страна поднимается - [47]

Потом, взяв его за руку, плакала в голос:

— Эй, Нуп! Неужто он не выживет?.. Почему ты не хочешь принести жертву небу да помолиться за нашего Тхе? Нет. ты не любишь его, Нуп! Не жалеешь…

Само собою, не в том было дело. Нуп любил и жалел брата Тхе всем сердцем. С того самого дня, как он объявился здесь, дела пошли в гору, а главное — бить француза стали крепко. Поговорить ли с народом в окрестных деревнях, увести ли людей с обжитых мест, где враг спалил дома, удержать ли старого Па от бессмысленной схватки с карателями — во всем, всегда подавал Тхе совет и помощь… Лиеу вон выросла — и тут заслуга Тхе… Если он умрет, ох как будет трудно! Чего только Нуп не делал, чтоб вылечить Тхе. Услышит от кого про целебные листья да травы или про снадобья из какой полезной твари — тотчас идет добывать их хоть за тридевять земель. Вернется и давай готовить зелья, припарки… Только когда дядюшка Шунг сказал: надо бы принести жертву да помолиться небу, оно и отведет недуг, Нуп, покачав головой, отказался наотрез. Не сам ли Тхе раз пять втолковывал ему: «Запомни, человек, если уж стал «товарищем», ни в какое небо верить не должен. «Товарищ» — он знает: во всех бедах людских повинно вовсе не небо, тут виноваты французы да богачи-мироеды».

Нуп тоже верил этому. Ведь так говорила Партия. Он перестал поклоняться небу. Мать, видя, что он не желает больше молиться, и сама стала реже взывать к небесам. Но теперь, когда с Тхе случилась беда, она снова подумала о небесной благодати.

— Нет, — говорила она, — без этого не обойтись. Вон как небо-то ополчилось против Тхе. Надо, слышишь, Нуп, надо принести жертву небу, помолиться.

Но сын не слушал ее. Мать плакала. Нуп хмурился.

— Мама, — говорил он, — не плачьте. У меня у самого душа изболелась.

Он обнимал руками колени, ронял голову и покрепче закусывал губу — не то мать увидит, что и он тоже плачет. Чего только ни делал он, чего ни перепробовал — все напрасно. Неужто теперь сидеть сложа руки и ждать, пока Тхе умрет? А может, попробовать — учинить жертвоприношение, помолиться? Вдруг повезет… Он поднял голову:

— Ступайте, мама, ловить курицу. Как стемнеет, совершим закланье, помолимся небу за брата Тхе.

Жертвоприношение свершилось, отзвучали молитвы, но больному не полегчало. Мать твердила: нужно молиться снова. Тут уж Нуп уперся. Он стыдился содеянного. Оправится Тхе и осудит его. А вдруг он умрет? Может, все-таки помолиться еще раз? Нет, ни за что.

…Но вот в один прекрасный день Тхе открыл глаза.

— Ага, — возрадовался старый Шунг, — молитва-то помогла.

— Кто молился за меня? — спросил Тхе.

— Кто… Нуп и молился.

«Эге, — решил Нуп, — теперь мне нагорит». Но Тхе лишь посмеялся и не сказал ни слова.

Земляки приносили брату Тхе куриные яйца — нет ничего полезнее для хворого человека. Корзина, стоявшая в изголовье, наполнилась ими до краев. Вечерами приходили к нему парень и девушка или женщина помоложе и всю ночь развлекали его разговором, пели ему песни. Случалось, певала больному и Лиеу:

Ты из предгорий родом,

А не из здешних мест,

Ты из племени кинь,

А не из наших горцев.

           Но велика твоя любовь,

           И потому ты поднялся к нам,

           Чтобы разбить француза

           И принести нам радость.

Ты пришел в этот край,

Где другие горы

И другие дома,

Скудная непривычная пища.

           Но ты старался

           Помогать землякам

           И следовал во всем

           Обычаям горцев.

Ты завтра уходишь,

На дороге два крутых спуска;

Мне с подружками жаль,

Что не увидим тебя,

А только твои следы.

Земляки будут помнить тебя,

Ждать твоего возвращенья,

Чтоб снова встретить тебя…

В эти дни, не оправясь еще от недуга, Тхе умудрился сколотить женский партизанский отряд. Сестрицы Зу и Мэй стали в отряде командирами.

Нуп начал, как прежде, обговаривать с Тхе все важные вопросы. Сам он теперь опять надолго уходил по делам, в деревне его почти и не видели. Надо было отобрать еще народу в партизаны во всех пяти деревнях, раздать гранаты, недавно присланные из уезда. Стало известно: француз затевает большой налет.

* * *

До горы Тэнго от деревни Конгхоа полдня пути. Утренний туман никак не хочет растаять, словно огромный белый медведь ползает взад-вперед по горам.

Пять партизан стоят недалеко от подножия, глядят вверх, указывают куда-то пальцами. Глаз у них острый. Под брюхом белого медведя снуют маленькие человечки. Они перетаскивают на плечах какие-то мешки — видно, очень тяжелые — и складывают в кучу. Остановятся, переведут дух и снова тащат мешки.

— Подстрелю-ка я одного гада, ладно? — спрашивает Гип.

Парню, стоящему рядом, эта мысль по душе.

— Стреляй! — говорит он. — Только отравленной стрелой.

Но партизан постарше, с торчащими под длинным носом усами, хватает Гипа за руку:

— Нет, нельзя! Нуп что наказывал — не стрелять. Высмотреть все как есть. А сдвинется француз — бежать да известить поскорее.

Неприятель подошел к самой горе еще вчера. На этот раз солдат было особенно много; наверно, решили закрепиться здесь надолго. Все одеты в желтое, с винтовками за спиной. Партизаны, как увидят каждого нового солдата, откладывают камешек. Разложили камешки по кучкам, пересчитали: набирается пятьсот солдат с лишком. Француз надумал уничтожить весь урожай риса, созревший в пяти партизанских деревнях. Тхе ушел в провинцию на совещание.