Страдания князя Штерненгоха - [11]

Постоянным это стало — о! с момента моей беременности… В бедной спящей душе стала рождаться — там, внизу, где-то внизу… такая невероятно странная мерзость… О существовании зародыша в себе я не подозревала; только о мерзости. А она росла и росла. И от ее адски теплого дыхания оттаивала моя оцепеневшая душа. Медленно-медленно. Мерзость из меня и еще из чего-то чужого; я ли это была, или нечто иное? Но самое отвратительное было то, что я этого не знала… Какой-то ужасный, отвратительнейший дракон внизу… Любого другого он сожрал бы, но во мне еще нечего было жрать… Значит, он меня… породил! Я дитя мерзости — и больше ничего. Но даже Ты не можешь этого понять! Лишь только, взрываясь и снова угасая, забытые пропасти Сновидения способны иногда, шепотом, выразить нечто подобное…

Наконец, мерзость вышла из меня вон. И все же постоянно во мне оставалась — как голова глиста. Душа моя почувствовала большое облегчение, больше чем тело, но лишь потому, что моя мерзость стала теперь сразу активной: она больше не господствовала надо мной, совершенно пассивно лежащей под ее невероятным животом. Она, правда, швыряла меня из стороны в сторону еще больше прежнего, но пробудившаяся воля боролась с ней как равноценная соперница; это продолжается до сих пор. Но мерзость преобразилась в злобную ненависть. Ненависть мерзости и мерзость ненависти, так как нет ничего более мерзкого, чем ненависть: вот тайна всего моего бытия. Она продиктовала все мои будущие действия: смертоносная, полная мерзости вражда ко всему, что существует вне меня.

— Дура, разве может существовать что-либо вне тебя?

— Ты прав, как всегда… Ничего нет вне того, что называется «Я», и только вследствие инфернального обмана этого «Я» существует все, что во мне рабски скулит: нечто существует вне Тебя. О, как я жду того момента, когда поговорю с тобой подробно об этом важнейшем вопросе — там, в Кордильерах — ты мой фантомчик, который — вот парадокс — мудрее, чем я! Но, не хмурься: твоя сучонка золотая, — ведь правда, правда? — будет краткой… Уже, уже!

Я сказала: то, что «вне меня»; но как ни старайся, все время ты чувствуешь, что в Тебе находится что-то такое, что как бы не является Тобой. Мы — только черви; у нас нет сил, вслед за Беркли, каждое глупое восприятие зрения, слуха считать безразличным сном, Своей Игрушкой, плазмой Своей Воли — мы подвластны им! Не хмурься: ты — мальчишка; женщина всегда более развита, я знаю больше чем ты. — И она стала полушутя, полусерьезно бить его кулаками по черепу. Он даже не вынул трубку изо рта и только ухмылялся; наконец отшвырнул Хельгу в сторону метров на пять, так что она летела по воздуху как мяч. Она приползла к нему на коленях и продолжала:

— Трудно быть кратким, когда рассказываешь о сущности своей жизни. Но: я убила эту маленькую мерзость, защищаясь — иначе она убила бы меня. Я убила отца — он должен был подохнуть. Безумец! Я бы смиловалась над ним, если бы он предстал передо мной не с ремнями, а с воспоминаниями об испорченной военной карьере… Оставался господин Гнус; до сих пор его спасало только то, что мне противно было раздавить эту отвратительнейшую гусеницу. А те остальные, которых я убивала или мучила, тоже были лишь жертвами моей скотской Ненависти; ни в коем случае не садизма: он предполагает любовь. Ни мужчину, ни самую красивую женщину мои щупальца никогда не обнимали так тепло, чтобы почувствовать наслаждение оттого, что они корчатся. Мерзость без солнца все это было… Потому я так безумствовала всеми способами, чтобы убежать от своей мерзости, от своего мерзкого «Я». Знаешь ли ты, в кого ты влюбился? В самое вонючее болото. Я — воплощенная Дрянь.

— Ты — попытка создать гениальную женщину, — загудел он, задумавшись. — Быть может, первая… Такими, наверное, будут женщины через сотни тысяч лет…

— Да, любимый, этому научил меня ты… Несмотря на ненависть и мерзость, человек должен вброд перебраться в высоты Благословения, Улыбки, Смеха, Всеобъятия, Себяобъятия. Из болотных ящеров произошли орлы и кондоры… Но когда это произойдет и со мной?.. Любимый, когда я стала бесноваться, у меня не было сомнений, что я представляю нечто возвышенное, что я обладаю высшей божественной Волей, которая делает со всеми quod-libet[3]; и кто только коленопреклоненно не убеждал меня в этом. Но пока я в это верила, я все же представляла собой нечто замечательное… Но по мере того, как моя вера угасала, а началось это в Камеруне, все мое достоинство стало покидать меня. Я, наконец, поняла, что моя «воля» была замечательна лишь поскольку она была слепой прислугой моих слепых инстинктов. Но не существует более смешного противоречия, чем воля, которая находится в услужении: Воля и абсолютная Владычица, или иными словами Бог, являются одним и тем же. Я поняла, что, так как страсти обуревали меня больше, чем кого-либо другого, — эта моя замечательная воля оказалась более рабской, т. е. ничтожней, чем у любой дурехи из коровника. Я увидела, что я самое мерзкое создание на свете, ибо самое слабое. И тогда я сказала себе то, что только что сказала тебе: «Ты должна вброд перейти мерзейшее болото, чтобы однажды, через миллионы лет, достигнуть Высочайшего Сияния: Эта твоя жизнь — самое низкое, что может быть, — и она должна закончиться ужасно!»