Сторона Германтов - [215]

— Погодите, Базен, я как раз собиралась кое-что ему поручить на вечер и пока не знаю, когда именно. Будьте на месте и не отлучайтесь ни на минуту, — обратилась она к безутешному лакею.

Была в доме особа, по чьей вине то и дело вспыхивали ссоры и прислуга не задерживалась у герцогини, и эту особу невозможно было устранить, но это был не швейцар; герцогиня сама вооружала его орудиями борьбы, возлагала на него грязную работу, подстрекала на деяния, которые были не с руки ей самой, на свары, кончавшиеся потасовками, а он, подчиняясь ее воле, даже не догадывался, какая роль ему отведена. Как вся прислуга, он восхищался добротой герцогини, а лакеи, не слишком проницательные, часто навещали Франсуазу уже после увольнения и говорили, что дом герцога был бы лучшим местом в Париже, если бы не швейцарская. Герцогиня использовала швейцара, как используют клерикализм, масонство, происки евреев и тому подобное. Тут вошел еще один лакей.

— Почему мне не показали пакет, который принесли от господина Сванна? И кстати (вы же знаете, Шарль, что Мама` очень болен), скажите, вернулся Жюль, которого посылали узнать о маркизе д’Осмоне?

— Он сейчас вернется, ваша светлость. С минуты на минуту ждут известия, его сиятельство маркиз вот-вот отойдет.

— О, так он жив, — воскликнул герцог со вздохом облегчения. — «Отойдет, отойдет!» Сами отойдите от меня куда подальше! Пока он жив, есть надежда, — радостно обратился к нам герцог. — А мне-то изображали дело так, будто он уже чуть не в гробу. Через неделю он будет здоровее меня.

— Врачи сказали, что он не переживет вечера. Один из них собирался заехать ночью. Старший врач сказал, что это бесполезно. Маркиз уже умер бы, но его поддерживают клизмами из камфарного масла.

— Помолчите, болван, — возопил герцог, вспыхнув от ярости. — Кто вас спрашивает? Вы ничего не поняли из того, что вам говорили.

— Это не мне сказали, а Жюлю.

— Да замолчите вы наконец? — взревел герцог и, обернувшись к Сванну, продолжал: — Какое счастье, что он жив! Он понемногу окрепнет. Выжить после такого кризиса! Это само по себе замечательно. Нельзя требовать всего сразу. А клизмы с камфарным маслом — это даже приятно. — Потирая руки, он добавил: — Он жив, чего еще желать? После всего, что ему пришлось перенести, это превосходно. Какой характер, остается только позавидовать! Ах, о болящих заботятся лучше, чем о нас. Нынче утром мой чертов повар приготовил баранью ножку под беарнским соусом, отменно приготовил, ничего не скажешь, но из-за этого я съел столько, что до сих пор у меня тяжесть в желудке. Но ведь никто не бежит справляться о моем здоровье, как о здоровье моего дорогого Аманьена. О нем даже слишком все беспокоятся. Его это утомляет. Нужно дать ему передышку. Вся эта суета его убивает.

— Ну? — обратилась герцогиня к удалявшемуся лакею. — Я же просила, чтобы мне принесли пакет с фотографией, который прислал господин Сванн.

— Ваша светлость, он такой большой, что я не знал, пройдет ли он в дверь. Мы оставили его в вестибюле. Угодно ли вашей светлости, чтобы я принес его наверх?

— Не нужно, вам следовало мне сообщить, но, раз он такой большой, я увижу его, когда спущусь.

— Я также забыл доложить вашей светлости, что сегодня утром ее сиятельство графиня де Моле завезла вашей светлости карточку.

— Как это, сегодня утром? — недовольно переспросила герцогиня, считавшая, что такой молодой особе не подобает завозить визитные карточки с утра.

— Часов в десять, ваша светлость.

— Принесите мне визитные карточки.

— Как бы то ни было, Ориана, когда вы говорите, что со стороны Мари было странно выйти замуж за Жильбера, — вступил герцог, возвращаясь к прежней теме, — у вас у самой странная манера излагать историю. Если кто и сглупил в этом браке, то это как раз Жильбер, когда женился на такой близкой родственнице бельгийского короля, узурпировавшего имя Брабантов, которое принадлежит нам. Короче говоря, мы относимся к тому же роду, что Гессены, причем к старшей ветви. Говорить о себе всегда глупо, — продолжал он, обращаясь ко мне, — но в конце концов, когда мы ездили не только в Дармштадт, но даже в курфюршество Гессен-Кассель, ландграфы всякий раз со всей любезностью уступали нам дорогу и первое место как представителям старшей ветви.

— Но, Базен, не хотите же вы сказать, что особа, которая была патронессой всех полков своей страны и которую сватали за шведского короля…

— Ах, Ориана, не преувеличивайте, уж будто вы сами не знаете, что дед шведского короля пахал землю в По[419], а мы-то уже девятьсот лет задаем тон всей Европе.

— И все равно, если на улице скажут: «Глянь, вот шведский король», все бегут за ним аж до площади Согласия, а если скажут: «Вот герцог Германтский», никто не знает, кто это такой.

— Прекрасный довод!

— И вообще, я не возьму в толк, как вы можете претендовать на титул герцогов Брабантских, если он перешел к бельгийской королевской семье.

Вошел лакей с визитной карточкой графини Моле или, вернее, с тем, что она оставила вместо карточки. Сославшись на то, что карточек у нее с собой нет, она вытащила из сумки полученное письмо и, вынув его из конверта, сложила сам конверт так, чтобы видно было ее имя: графиня Моле. Конверт был довольно большой, подходящий к формату почтовой бумаги, модной в том году, и эта написанная от руки «карточка» оказывалась вдвое больше обычной.