Сторона Германтов - [217]

— Нет, Ориана, не сегодня! Вы посмотрите это завтра, — взмолился герцог, который уже украдкой делал мне знаки, полные ужаса перед необъятными размерами фотографии.

— Но мне хочется посмотреть ее вместе с Шарлем, — сказала герцогиня с улыбкой, полной притворного вожделения и тонкого психологизма, потому что, желая обласкать Сванна, она говорила об удовольствии рассматривать фотографию так, как больной о том, с каким наслаждением он бы угостился апельсином или как если бы она с друзьями затевала какую-то шалость и одновременно рассказывала биографу о своих пристрастиях, выставляющих ее в выгодном свете.

— Ну хорошо, он придет в другой раз, нарочно, — объявил герцог, и жене пришлось уступить. — Вы проведете вместе хоть три часа, если это вас развлекает, — иронически добавил он. — Но куда вы уберете игрушку такого размера?

— В свою спальню, я хочу, чтобы она была у меня на глазах.

— А, это как вам угодно, если она будет у вас в спальне, мне, к счастью, никогда не придется на нее смотреть, — сказал герцог, не замечая, что необдуманно проговорился о плачевном характере своей супружеской жизни.

— Разверните это осторожнейшим образом, — велела слуге герцогиня Германтская (из любезности к Сванну она не поскупилась на указания). — И не повредите конверт.

— Мы даже над конвертом должны дрожать, — сказал мне герцог на ухо, воздевая руки к небу. — Но, Сванн, — добавил он, — я, бедный, вполне прозаичный муж, восхищаюсь в особенности тем, что вы ухитрились добыть конверт такого размера. Где вы его разыскали?

— Дом фотогравюр часто рассылает свои товары подобным образом. Но какой невежа надписывал конверт, я вижу: «Герцогине Германтской», без «ее светлости».

— Я его прощаю, — рассеянно обронила герцогиня, которую, очевидно, в этот момент осенила некая мысль, потому что она повеселела и, согнав с лица легкую улыбку, обратилась к Сванну: — Вы так и не сказали, поедете вместе с нами в Италию?

— Мадам, боюсь, это будет невозможно.

— Что ж, госпоже де Монморанси повезло больше. С ней вы ездили в Венецию и в Виченцу. Она мне говорила, что с вами видела то, чего никогда бы не увидала без вас, то, о чем она даже никогда ни от кого не слыхала; вы показали ей поразительные вещи, и даже в том, что она уже знала, ей открылись такие детали, мимо которых она без вас двадцать раз прошла бы не заметив. Решительно, к ней вы оказались благосклоннее, чем к нам… Возьмите этот огромный фотографический конверт, который принес господин Сванн, — сказала она слуге, — загните угол и отвезите нынче в половине одиннадцатого вечера в дом ее сиятельства графини Моле.

Сванн расхохотался.

— Я бы все же хотела узнать, — спросила у него герцогиня Германтская, — откуда вы за десять месяцев можете знать, что это будет невозможно.

— Моя дорогая герцогиня, я вам скажу, если вы настаиваете, но вы же сами видите, я очень болен.

— Да, миленький мой Шарль, на мой взгляд, вы ужасно выглядите, ваш цвет лица мне не нравится, но я же не через неделю вас приглашаю, я вас приглашаю через десять месяцев. Десять месяцев, знаете ли, такой срок, за который вполне можно вылечиться.

В этот момент вошел лакей и объявил, что карета подана.

— Ну, Ориана, по коням, — сказал герцог, который уже приплясывал от нетерпения, словно сам был одним из коней, которые их ожидали.

— Отвечайте без уверток, что помешает вам поехать с нами в Италию? — бросила герцогиня, поднимаясь и готовясь с нами распрощаться.

— Дорогая моя, к тому времени меня уже несколько месяцев не будет в живых. Врачи, которые меня смотрели, говорят, что болезнь может меня унести в любой момент, и дают мне не больше трех-четырех месяцев, и то с большой натяжкой, — улыбаясь отвечал Сванн, пока лакей распахивал перед герцогиней остекленную дверь вестибюля.

— Что вы такое говорите? — воскликнула герцогиня, на секунду остановившись на пути к экипажу и возведя к небу голубые и печальные, но полные сомнений глаза. Впервые в жизни она оказалась между двух огней: чувство долга повелевало сесть в экипаж и ехать на званый обед, но то же самое чувство долга подсказывало, что следует пожалеть человека, который скоро умрет, и, обращаясь к кодексу приличий, подсказывавшему ей каждый раз, какой именно пункт полагается сейчас выполнять, она не знала, что предпочесть, а потому решила, что следует притвориться, будто она не верит в серьезность второго варианта выбора — ведь подчинение первому требовало меньших усилий, — и сообразила, что легче всего разрешить конфликт, объявив, что его нет. — Вы шутите? — сказала она Сванну.

— Это была бы отменная шутка, — с иронией в голосе возразил Сванн. — Не знаю, зачем я вам это говорю, до сих пор я о своей болезни помалкивал. Но вы спросили, а я ведь могу умереть со дня на день… но сейчас я больше всего не хочу, чтобы вы опаздывали, ведь вы приглашены на обед, — добавил он, зная, что у людей их собственные светские обязательства перевешивают смерть друга, а учтивость повелевала ему ставить себя на место других. Однако учтивость герцогини еле слышно нашептывала ей, что для Сванна обед, на который она едет, вероятно, не так важен, как его собственная смерть. Поэтому, идя к экипажу, она смиренно сказала: «Да не думайте вы про этот обед. Какие пустяки!» Но герцог, которого эти слова взбесили, воскликнул: «Ну же, Ориана, довольно вам со Сванном болтать и друг другу жаловаться, вы же знаете, госпожа де Сент-Эверт любит, чтобы за стол садились ровно в восемь, минута в минуту. Вы хотите опоздать? Лошади ждут уже пять минут. Простите меня, Шарль, — продолжал он, обернувшись к Сванну, — но уже восемь без десяти. Ориана вечно опаздывает, от нас до мамаши Сент-Эверт добрых пять минут».