Сто дней, сто ночей - [22]

После чистки автомата я открываю диск и дозаряжаю его. Но патроны никак не хотят стоять в гнездах. Они падают, точно опьяненные песней. Я даже не ругаюсь. Вот Долидзе взял последний аккорд, балалайка жалобно прозвенела, и в комнате стало тихо. Ваньков шмыгнул носом, я поставил патрон на место, Бондаренко освободил придавленный подбородок.

— А ну-ка веселенькую! — встрепенулся Федосов.

Долидзе ударил по струнам, и зазвенела лезгинка. Гуляшвили одним прыжком очутился на середине комнаты. Полы его шинели взметнулись, поднимая облако пыли.

— Асса! — подхватили мы, хлопая в ладоши в такт музыке.

— Асса! — отозвался танцор. Его глаза загорелись задорным огоньком, ноздри раздулись, и все лицо выразило лихую горскую отчаянность.

— Асса! Асса! — Мы притопываем ногами, позабыв в эту минуту все на свете: и тяжесть боев, и опасность, которая ежесекундно висит над нами, и фашистов, и всю войну. Веселье, точно крепкое вино, опьяняет нас. Кажется, оно бросило вызов самой смерти.

— Давай, давай!

— Лейтенанта просим!

Федосов улыбается и подпрыгивает на месте.

— Товарищ лейтенант! — размахивая трубкой, тревожно говорит связист. — Комиссар!

Федосов берет трубку. Его брови сдвигаются. Музыка обрывается; мы, шумно отдуваясь, рассаживаемся по углам.

— Слушаю вас!.. — говорит Федосов. Через минуту он отдает трубку связисту и обводит нас глазами. — Погиб командир батальона, — тихо говорит он.

Я слышу, как тукает под шинелью сердце. Я слышу, как тикают часы на руке младшего лейтенанта.

— По местам! — поднимаясь, приказывает Федосов и выходит вслед за нами. Никто из нас не говорит ни слова. Нас провожает жалобное пение печной трубы.

24 октября немцам удается овладеть центральной и юго-западной частью завода «Баррикады». На следующий день противник возобновляет наступление по всему фронту армии.

С каждым днем нам труднее и труднее защищать огромное здание. Часто приходится бегать из конца в конец, чтобы помочь товарищам. Позиция нашей тройки находится под охраной обоих крыльев дома и потому, немцы пока что не лезут к нам. Говорят, тракторный пал.

Все бойцы с нетерпением ждут Октябрьского праздника, словно он должен решить нашу участь в лучшую сторону.

Шестого старшина приносит нам белье. Все мы радуемся такому событию. От вшей, конечно, одним бельем не спасешься. Эти назойливые бестии давно уже кочуют по всей одежде, вплоть до портянок и шинели. Но чистое белье поднимает наше настроение почти до уровня праздничного.

Вечером мы решаем устроить баню. С Волги приносим в термосах воду и кипятим ее в котелках. Моемся строго поочередно. На каждого котелок воды. Я и Семушкин попадаем в первую партию. С нами банничает сам Федосов.

При свете коптилки мы кажемся мертвецами, собравшимися на шабаш. С любопытством разглядываем друг друга и намыливаем крохотными кусочками вонючего мыла головы.

— Эх, веничка бы березового!

— Дай я тебя огрею по ягодице.

— Своя-то ближе, вот и шпарь по ней!

Веселая перебранка, соленые шуточки и смех делают нас беззаботными мальчишками.

— Водицы бы поболе, — с сожалением говорит Семушкин.

— Так Волга-то рядом, сбегай окунись разок-другой, — острит смуглый солдат.

— А ты не тово… Сам мыряй в Волгу-то, может — кожа твоя и побелеет малость, — огрызается дядя Никита.

— Пробовал, не получается. Это у меня от роду такая, мать говорила, кровь благородная.

— Тьфу ты, пропасть! — плюется Семушкин. — Ваше благородие с цыганской образиной.

— Но-но, товарищ Семушкин, осторожнее насчет моего происхождения. Лучше на себя посмотрите. Для вашей обмывочной площади и Волги не хватит…

Бойцы гогочут, словно стая гусаков.

Рядом со мной намыливается Журавский. Он бел, тощ, со сведенными внутрь коленками.

Белье непростиранное и к тому же непросохшее. Черные трафаретные номера пестрят на подштанниках и на рубахах.

Сквозняк холодит тело, покрывая его частой сыпью. Я ежусь и натягиваю на мокрое тело рубашку.

Где-то грохнула пушка, потом другая — и наш дом задрожал от мощных разрывов.

Язычок пламени на фитиле «катюши» подпрыгнул, рванулся в сторону и погас. Плащ-палатка, висевшая на дверях, взметнулась — и целая буря осеннего ветра ударила по нашим телам. Кто-то пробежал по коридору, выкрикнув: «Атакуют!»

— Японский городовой! — выругался лейтенант. — Журавский, где мои портки? Огня давайте!

Но ни брань командира роты, ни старания связного не восстанавливают порядка.

Разрывы один за другим сотрясают стены, пронзительный короткий свист летящих снарядов царапает нервы, толчки взрывных волн поднимают пыль и мусор, дробленый кирпич больно стегает по телу.

Федосову, наконец, удается нашарить пистолет.

— За мно-ой! — командует он и первым выскакивает в коридор.

Мы натыкаемся друг на друга, опрокидываем оцинкованные коробки, из которых мылись, хватаем первое попавшееся оружие и выбегаем за Федосовым. Он несется впереди нас, размахивая пистолетом.

Кто-то спотыкается и падает. На него налетают — и куча скользких тел преграждает дорогу.

— Что там еще? — старается перекричать вой снарядов Федосов.

— Пугают это они. Никакой атаки нет! — отвечает спокойно Бондаренко. — Стреляют для паники — прибавляет он.