Сто дней, сто ночей - [24]

Мы уже не знаем, что происходит вне наших стен. Фашистские летчики нас больше не бомбят, пушки не обстреливают. На втором этаже немцы, в крыльях дома тоже. Нам принадлежит коридор и несколько комнат с вестибюлем. «Штаб-квартиру» мы переносим в один из боковых «карманов» вестибюля. Здесь же хранятся ящики с боеприпасами.

Комиссар, оставшийся вместо комбата, поддерживает наш дух коротким, но твердым «держитесь». И мы держимся. Нас горсточка, голодных и замерзающих защитников дома. Мы больше не улыбаемся; улыбаться очень трудно — потрескались губы. Все девятнадцать стоят у дверей и окон, ожидая внезапного нападения. Мы почти не разговариваем: не о чем и не к чему.

К нам очень трудно пробраться. Со второго этажа фрицы обстреливают подходы к нашему дому. Поэтому мы сегодня без завтрака. Ждем ночи. Может быть, удастся кому-нибудь проскочить. А пока стоим у окон и отстреливаемся. Мы знаем, что немцы не успокоятся, пока не завладеют всем домом. Вот и теперь слышны над нами подозрительные шорохи, будто передвигают мебель.

Я и Сережка стоим у окон, тех самых окон, через которые выходили подбивать танк. Он все еще стоит там, в конце левого крыла, и, точно упрямый бык, бодает непокорную стену.

Семушкин охраняет подступы с тыла: немцы могут спуститься со второго этажа и ударить сзади.

В полдень мы слышим шум атаки вокруг дома, Фрицы обходят нас и наступают на берег. Федосов и Семушкин лупят из дверей вестибюля в спину наступающим. В это время над нами что-то грохочет, часть потолка над входной дверью осыпается. В образовавшееся отверстие летят бутылки с горючей смесью. Пламя тотчас охватывает кипы бумаг, мебель, мусор и быстро ползет по коридору. Едкий дым заполняет помещение, затрудняет дыхание, слепит глаза. Остается одно: проскочить опасное место и укрепиться в вестибюле. Несколько бойцов, зажав руками лица, перебегают мимо огня и скрываются за дверью. Я и Сережка остервенело палим по окнам правого крыла и отступаем. За нами раздается треск мебели, которой мы завалили проходы.

— Вход, вход завалите! — кричит Федосов.

Он держится за бедро и делает несколько хромающих шагов. Я подбегаю к Семушкину. Он навалился на дверной косяк, широко расставив ноги.

— Дядя Никита!

— Митрий, Серега, ранен я, — жалобно говорит он. — И лейтенант ранен.

Мы смотрим на почерневшее лицо дяди Никиты и хлопаем глазами.

— Давайте перевяжем, — предлагаю я.

— Двери заделывайте. Я постою, авось полегчает.

— Куда зацепило? — спрашивает Сережка.

— В спину, робята. Пока вы там оборонялись, они, стервецы, сюда гранаты побросали.

— Двери, двери! — торопит Федосов.

Мы оставляем Семушкина и забрасываем вход всем, что попадает под руку. Несколько человек баррикадируют боковую дверь. Дым все равно просачивается и душит. Через минуту все подступы к нам завалены до самого верха.

Федосов, морщась от боли, расставляет всех по местам. Мы с Сережкой занимаем первое окно от главной двери и сразу же открываем огонь по перебегающим в нашем тылу гитлеровцам. Дядя Никита стоит рядом и смотрит куда-то в одну точку. Вдруг немцы подаются назад. Далеко за ними мы видим своих. Впереди бежит комиссар. Он без шинели, с автоматом в руках.

— Ур-ра-а! — доносится с берега.

— Ур-ра-а! — подхватываем мы.

Из глаз Семушкина выкатываются слезы, оставляя за собой чистые дорожки. У меня першит в горле. Подюков шумно сопит. Я бросаю автомат, который отказал, и беру карабин. Мы почти в упор стреляем в бегущих немцев. Некоторые на ходу сбрасывают соломенные лапти, они летят высоко вверх. Эти лапти немецкие солдаты натягивают на сапоги для тепла.

Когда видишь, как среди боя такая эрзац-калоша кувыркается в воздухе, — невольно рассмеешься, даже тогда, когда губы обветрены до кровоточащих язвочек.

— Сережка, видишь?

— Ага!

— Здорово пинают?

— Куда лучше.

Однако немцы далеко не отходят. Они заскакивают в ближайшие дома и открывают огонь.

Наши залегают.

Атакующие оставляют несколько десятков убитых да столько же раненых, которые укрываются в воронках и траншеях.

Мы пользуемся каждой минутой передышки: заряжаем диски автоматов, подготовляем гранаты.

От едкого дыма многие тяжело кашляют.

— Робята, — стонет дядя Никита, — подмогли бы.

Сережка и я подходим к нему и, взяв его за руки, помогаем дойти до боковой комнатушки, где лежат боеприпасы. Там усаживаем его прямо на пол. Здесь нет окон, поэтому немного теплее. За стеной наша бывшая «штаб-квартира». Сейчас там наверняка сидят фрицы и греются у нашей печки.

Федосов тоже приходит сюда. Он снимает штаны, Журавский перевязывает ему рану.

— Может, перевяжем? — обращаясь к дяде Никите, настаиваю я.

— Где уж, — морщится он, — ведь не один осколок-то… А где взять столько бинтов. Пусть уж, может — засохнет так.

У нас действительно нет бинтов. Все пакеты, которые нам выдавали, давно уже использованы.

— Покурить вот дали бы. — Семушкин глазами показывает на свой карман.

Я достаю бумагу, кисет с пылью махорки и сворачиваю цигарку…

Дядя Никита не затягивается, а как-то глотает едкий дым, не выпуская обратно из легких. Только спустя две-три секунды из его широких ноздрей лениво выползают две тонкие струйки серого дыма.