Сто дней, сто ночей - [26]

После раздачи «обедо-ужина» Костя подходит к нам.

— Эх, ребятки, — вздыхает он. Потом достает из кармана два сухаря и сует нам.

— Проскочили наши? — спрашиваю я.

— Проскочили, — говорит повар.

— Как там на берегу?

— Туговато. Фрицы втемяшились было между нами и «Октябрем». Прогнали, но проскочить трудно, стерегут!

Один сухарь мы откладываем на завтра, остальное съедаем тут же.

— В термосе ничего не осталось? — спрашиваю я Костю.

— Нет, милые, все до капли.

Костя с сочувствием смотрит то на меня, то на Сережку и чихает. Комиссар обходит всех. За ним идут его связной и Бондаренко.

— Ну, орлы, — подходя к нам, говорит он, — держимся?

— Держимся, товарищ комиссар.

— И то вижу. — Он помолчал. — Ну вот что, хлопцы: унывать рановато. — Тут он улыбнулся. — Не сегодня-завтра все обернется в нашу пользу. Это не слова, не утешение, а истина, которая наверняка уже в действии. Нам остается одно — держаться всеми силами, любой ценой. Пусть даже одну комнату и ту надо защищать. Пусть видят фрицы, что мы не сгибаемся под тяжестью невзгод. Вы, наверное, думаете: вот, мол, пришел комиссар, поболтает, поболтает и уйдет.

— Мы этого не думаем, товарищ комиссар, — спокойно говорит Сережка.

— Ну и добре. Комиссару тоже нелегко, товарищи.

— Мы это видим, — вставляю я. — Здорово вы их от берега шуганули.

Комиссар улыбается.

— Каждому свое: вам этот дом защищать, нам берег, а дело наше единое. Ежели наша партия сказала, что быть на нашей улице празднику, — значит, так оно и будет. Вино вы пьете? — неожиданно спрашивает он.

— Как придется.

— Когда подают.

— Вот-вот. Значит, мы с вами в каком-нибудь кафешантане на какой-нибудь берлинской Фридрихштрассе выпьем еще за нашу победу. Согласны?

— Согласны, товарищ комиссар! — выпалили мы оба.

— Вы, кажется, оба комсомольцы?

Мы кивнули.

— Вот, друзья, какое дело. На вас вся надежда, с вас и спрос. Будьте достойны этого звания.

— Есть, товарищ комиссар!

— Ну, добре. Поговорите с товарищами, объясните им обстановку и… духом не падайте — это основное!

Когда они ушли, Сережка спросил:

— Почему это все связные такие трусы?

— Откуда ты взял?

— Видел бы, как комиссаров связной головой ворочал во все стороны, словно все винтовки немецкой армии метятся в его лоб. Ни дать ни взять — второй Журавский.

— А, черт с ними!

После разговора с комиссаром и Костей все мы становимся веселее. Одни похрустывают сухарями, другие, прикрыв ладонями огоньки, попыхивают цигарками. Я тоже сворачиваю папиросину и по-заправски вдыхаю теплый дым махорки.

«Есть еще порох в пороховницах», — думаю я, выпуская из ноздрей толстую струю дыма. Запах табака наводит на размышления о тыле, о доме, о мирной жизни. Но я упорно отказываюсь думать о том, что кажется теперь далеким и неповторимым прошлым. К чему? Если ты солдат — думай о солдатском, коль дозволяет время. А эти картинки, образы и все прочее гони от себя. Они не успокаивают — наоборот, бередят сердце и душу, делают солдата мягкотелым и сентиментальным.

Чувствую, как за последние месяцы загрубела душа и даже мысли. Ну и пусть. Придет время — может быть, отойдет. Может быть…

У Сережки слипаются глаза. Он с трудом удерживает отяжелевшую от дремоты голову. Беру его за руку, он непонимающе смотрит на меня.

— Всхрапни, — говорю ему.

Он опускается тут же возле окна. Знаю наверняка, что он уже не почувствовал прикосновения к холодному полу, усыпанному острыми осколками стекла и кирпича. Теперь он далеко, может быть — дома…

Сворачиваю новую цигарку и раскуриваю от старой. Какой-то дурак сказал, что это вредно. Вероятно, он не знал, что нам, солдатам, придется удерживать непокорные веки, только безотрывно затягиваясь плохим табаком, дым которого слезит глаза, щиплет в горле.

Я смеюсь над всеми «вредно», когда-либо слышанными: «курить вредно», «вино — яд», «неумеренность может повредить». А эти «нельзя», «запрещено», «неприлично», «непристойно», «это не делай», «тому не подражай»… Мне ничто не вредно, мне все можно, на меня ничто не повлияет, мне все прилично. Только одного я не могу — предотвратить смерть. В нашем положении эта штуковина, называемая смертью, не так уж страшна. Чувство страха поистрачено, поистерлось, оно просто устало, очень устало…

Бесцветный мутный рассвет. Он кажется свинцовым. И этот последний кусок дома нам тоже кажется свинцовым. На лицах бойцов свинцовое выражение; свинцовый цвет кожи: холодный, безжизненный, тяжелый.

Мы с Сережкой доедаем последний сухарь. Жуем медленно, подбирая самые мелкие крохи. Но голод еще больше раздирает наши желудки. Мы знаем, что днем пищи не будет. И все же сухарь съедаем до последней крошки.

— Помню, я у бабушки сливки таскал с погреба…

— Заткнись! — обрываю я Сережку.

Он проглатывает слюну и покорно сжимает губы. Но воспоминание о сливках не дает мне покоя.

— А ты едал когда-нибудь уральские пельмени? — спрашиваю я.

Он силится улыбнуться, но вместо улыбки у него перекашивает рожу, точно он разжевал целую горсть клюквы.

— Нет, не приходилось.

— Тогда ты вообще не имеешь понятия о хорошей пище.

Сережка шмыгает носом, что должно означать: «Ну, это ты присвистнул».

— Так вот. Свинина рубится наполовину с говядиной. Заметь, обязательно в корыте. От мясорубки отдает железом, и фарш получается каким-то сухим, несочным. Потом берут тесто…