Мне становится жарко.
— Вот товарищ Быков, например…
Все головы поворачиваются в мою сторону.
— …и товарищ Подюков. Покажитесь, товарищ Быков, — неожиданно обращается он ко мне, — вот так…
Я высовываю плечо и нос.
— …Ведь подбить танк — дело не шуточное. Они поняли, какая ответственность возложена на нас, и они с честью оправдали, — увесистая пауза и жестикуляция сжатым кулаком, — доверие комсомола, нашей партии. Честь и хвала этим юношам! — заканчивает он и еще долго смотрит в нашу сторону, держа сжатый кулак в воздухе.
Кто-то пытается похлопать в ладоши, кто-то говорит: «Молодцы!»
Но самое страшное было впереди. Комиссар, откашлявшись, обращается ко мне:
— Вы бы сказали что-нибудь, товарищ Быков. У меня подкашиваются ноги, и я чуть не падаю. Помогает удержаться оттопыренный хлястик на шинели Семушкина.
— Митрий, брякни им что-нибудь. Ждут ведь, — тихо говорит дядя Никита.
Отступать некуда. Не поднимая глаз, я подхожу к столу и… молчу.
— Смелее, смелее, — слышу рядом с собой подбадривающий баритон комиссара.
Я внимательно рассматриваю автомат, который висит у меня на груди. Вот здесь, во втором вырезе кожуха, блестят три еле заметные зазубрины. Отчего бы это? Потом догадываюсь, что ударило осколками кирпича. Правая сторона диска блестит. Это от трения о шинель или брезентовый чехол.
Чувствую, что все смотрят на меня. Тело сжимается в комок, и весь я уменьшаюсь в размерах. С чего начать? И как вообще говорят речи? Пробую подобрать несколько подходящих слов: «Товарищи, прежде всего…»
Но, подбирая следующее выражение, забываю начало. К своему ужасу чувствую, как предательская капелька пота безжалостно щекочет самый кончик носа. У меня нет сил смахнуть ее. Язычок пламени на фитиле «катюши» трепыхается, отчего изломанные тени бойцов подпрыгивают и качаются из стороны в сторону.
Наконец, я делаю вдох такой глубокий, что при всем желании не мог бы сказать ни слова. «Нет, так не годится», — думаю я и выпускаю часть воздуха через нос.
— Это все Сережка… — вырвалось у меня.
Бойцы смеются, о я чуть не плачу. Но надо выдержать испытание.
— Он ведь начал: гранаты притащил… — Вспоминаю, что надо называть товарищей только по фамилиям. — Подюков, то есть, — поправляюсь я задним числом.
Опять смешок. Но я уже не сжимаюсь в комок. Даже самому улыбнуться захотелось.
— Вот мы и смазали по нему. Товарищ Семушкин помогал… прикрывать… и товарищи тоже.
Теперь уже смеялись все, включая комиссара и Федосова.
— Разрешите быть свободным, товарищ комиссар?
— Хорошо, идите, товарищ Быков!
Я опять занимаю позицию за спиной дяди Никиты. Кто-то еще говорит, но я уже ничего не слышу. Теперь перед Сережкой у меня козырь: я произнес речь!
Вскоре мы расходимся и посылаем в «штаб» постовых. Подюкова я толкаю в бок и говорю:
— Я ораторствовал. Ничего, получается. Если тебя заставят, — советую я, — не тушуйся. Это просто: режь напрямик и все.
Хотя у нас на позиции темно, но я чувствую, что он смотрит на меня с недоверием.
Я встаю у окна, он уходит.
Поздно ночью мы слышим над собой шорох.
— Бродячие кошки, — тихо говорит Семушкин.
Но через несколько минут шорох повторяется. Нет, это не кошки. Кто-то ступает тяжело и неосторожно.
— Командиру сказать надо, — советую я.
Дядя Никита трогает за плечо Сережку, который дрыхнет в углу, свернувшись кренделем.
— Зазря не будем беспокоить лейтенанта, — решает наш старшой и мы соглашаемся с ним. — Вот что, робята: разведать надо. Ежели опасность какая — нам и быть в ответе.
— Темно ведь, — спросонок мямлит Подюков. — Не разберешь.
— Ракетницу прихватим!
Дядя Никита остается охранять позицию; мы с Сережкой берем заряженную ракетницу и, держась друг за друга, направляемся к пробоине, через которую уже лазили наверх. Осторожно перешагиваем через завалы и разный хлам. Хотя мы давно считаем себя закаленными воинами, все же как-то неприятно и немного жутко идти навстречу опасности.
Вот и дыра. Лестницы почему-то нет на своем месте. Вероятно, убрали или отшвырнуло разрывом. Мы шарим по углам.
— Вот она, — шепчет Сережка.
Я подхожу к нему, и мы вместе поднимаем лестницу. У Подюкова карабин, у меня только ракетница.
Лестница шаткая и ненадежная, но довольно широкая.
— Давай я, у меня карабин.
— Сперва осветить надо.
— Тогда лезем вместе, — не унимается Сережка.
— Лестница не выдержит!
— Выдержит, — уверяет Подюков и ставит ногу на первую ступеньку.
Я нервничаю и отталкиваю его плечом.
— Тише!
— Сам тише!
Наконец мы втискиваемся на лесенку оба и поднимаемся на две ступеньки. Лестница трещит и качается.
— Если загремим, я тебе голову оторву, — обещаю я.
Все это мы говорим шутя, чтобы скрыть друг перед другом волнение.
Я ухватываюсь за расщепленную балку, которая торчит в дыре, и всовываюсь туда по пояс. Подюков сопит и встает рядом.
Мы несколько минут всматриваемся в темноту. Силуэты развалин кажутся нам живыми. Но шороха мы больше не слышим.
— Видишь, — толкает меня в бок Сережка и высовывает карабин.
— Где?
— У третьего окна.
Теперь я вижу. В пролете окна что-то чернеет.
— Фриц!
— Тише!
— Ракету давай!
— Тише, дьявол! Может, наш.
Человек ступает на подоконник и жестикулирует руками. Догадываемся, что эта жестикуляция — условный сигнал. Теперь мы ясно различаем квадратную каску врага.
