Стихотворения. Поэмы - [11]

Кама, Кама, река моя, полыньи свои отвори.

Все, чем татары хвастали, красавица, покажи,

Наточенные ножи да затопленные баржи.

Окаю, гибель кличу, баланду кипячу,

Каторжную тачку, матерясь, качу,

С возчиками, с грузчиками пью твое вино,

По доске скрипучей сойду на черное дно.

Кама, Кама, чем я плачу за твою ледяную парчу?

Я за твою парчу верной смертью плачу.

15 ноября 1941

VI. «Смерть на все накладывает лапу…»

Смерть на все накладывает лапу.

Страшно мне на Чистополь взглянуть.

Арестантов гонят по этапу.

Жгучим снегом заметает путь.

Дымом горьким ты глаза мне застишь,

Дикой стужей веешь за спиной

И в слезах распахиваешь настежь

Двери Богом проклятой пивной.

На окошках теплятся коптилки

Мутные, блаженные твои.

Что же на больничные носилки

Сын твой не ложится в забытьи?

В смертный час напомнишь ли о самой

Светлой доле – и летишь опять,

И о чем всю ночь поешь за Камой,

Что конвойным хочешь рассказать?

18 ноября 1941

VII. «Нестерпимо во гневе караешь, Господь…»

Нестерпимо во гневе караешь, Господь,

Стыну я под дыханьем твоим,

Ты людскую мою беззащитную плоть

Рассекаешь мечом ледяным.

Вьюжный ангел мне молотом пальцы дробит

На закате Судного дня

И целует в глаза, и в уши трубит,

И снегами заносит меня.

Я дышать не могу под твоей стопой,

Я вином твоим пыточным пьян.

Кто я, Господи Боже мой, перед тобой?

Себастьян, твой слуга Себастьян.

18 ноября 1941

VIII. «Упала, задохнулась на бегу…»

Упала, задохнулась на бегу,

Огнем горит твой город златоглавый,

А все платочек комкаешь кровавый,

Все маешься, недужная, в снегу.

Я не ревную к моему врагу,

Я не страшусь твоей недоброй славы,

Кляни меня, замучь, но – Боже правый! —

Любить тебя в обиде не могу.

Не птицелов раскидывает сети,

Сетями воздух стал в твой смертный час,

Нет для тебя живой воды на свете.

Когда Господь от гибели не спас,

Как я спасу, как полюблю – такую?

О нет, очнись, я гибну и тоскую…

28 ноября 1941

IX. «Вы нашей земли не считаете раем…»

Вы нашей земли не считаете раем,

А краем пшеничным, чужим караваем,

Штыком вы отрезали лучшую треть.

Мы намертво знаем, за что умираем;

Мы землю родную у вас отбираем,

А вам – за ворованный хлеб умереть.

1941

X. «Зову – не отзывается, крепко спит Марина…»

Зову – не отзывается, крепко спит Марина.

Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина.

Твоим бы именем назвать гиблое болото,

Таким бы словом, как засовом, запирать ворота,

Тобою бы, Елабуга, детей стращать немилых,

Купцам бы да разбойникам лежать в твоих могилах.

А на кого дохнула ты холодом лютым?

Кому была последним земным приютом?

Чей слышала перед зарей возглас лебединый?

Ты слышала последнее слово Марины.

На гибельном ветру твоем я тоже стыну.

Еловая, проклятая, отдай Марину!

28 ноября 1941

«Когда возвратимся домой после этой неслыханной…» *

Когда возвратимся домой после этой неслыханной

                                                         бойни,

Мы будем раздавлены странным внезапным покоем,

Придется сидеть и гадать – отчего мы не стали

                                                          спокойней?

Куда уж там петь или плакать по мертвым героям.

А наши красавицы жены привыкли

                                         к военным изменам,

Но будут нам любы от слез чуть припухшие веки,

И если увижу прическу, дыша свежескошенным сеном,

Услышу неверную клятву: навеки, навеки!.. —

Нет, места себе никогда и нигде не найду во вселенной.

Я видел такое, что мне уже больше не надо

Ни вашего мирного дела (а может быть, смерти

                                                мгновенной?),

Ни вашего дома, ни вашего райского сада…

1942

Белый день *

Камень лежит у жасмина.

Под этим камнем клад.

Отец стоит на дорожке.

Белый-белый день.

В цвету серебристый тополь,

Центифолия, а за ней —

Вьющиеся розы,

Молочная трава.

Никогда я не был

Счастливей, чем тогда.

Никогда я не был

Счастливей, чем тогда.

Вернуться туда невозможно

И рассказать нельзя,

Как был переполнен блаженством

Этот райский сад.

1942

«Немецкий автоматчик подстрелит на дороге…» *

Немецкий автоматчик подстрелит на дороге,

Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,

В живот ли пулю влепит эсэсовец-мальчишка,

Но все равно мне будет на этом фронте крышка.

И буду я разутый, без имени и славы,

Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый.

1942

«Я много знал плохого и хорошего…» *

Я много знал плохого и хорошего,

Умел гореть, как воск, любить и петь,

И наконец попал я в это крошево.

Что я теперь? Голодной смерти снедь.

Судьба права: не мне, из глины взятому,

Бессмертное открыто бытие,

Но – боже правый! – горько мне, крылатому,

Надеяться на слепоту ее.

Вы, пестуны мои неосторожные,

Как вы меня забыть в беде могли?

Спасибо вам за крылья ненадежные,

За боль в плечах, за белизну в пыли,

За то, что ни людского нет, ни птичьего

Нет заговора, чтобы вкось иль ввысь

На островок рвануться, и достичь его,

И отдышаться там, где вы спаслись.

1942

«Чего ты не делала только…» *

Чего ты не делала только,

     чтоб видеться тайно со мною…

Тебе не сиделось, должно быть,

     за Камой, в дому невысоком,

Ты по́д ноги стлалась травою,

     уж так шелестела весною,

Что боязно было: шагнешь —

     и заденешь тебя ненароком.

Кукушкой в лесу притаилась

     и так куковала, что люди

Завидовать стали: ну вот,

     Ярославна твоя прилетела!