Стихотворения - [11]

Перлова грудь ее вздыхает,

Геройский образ оживляет.[118]

Поутру солнечным лучом

Как монумент златый зажжется,

Лежат объяты серны сном

И пар вокруг холмов виется,

Пришедши, старец надпись зрит:

«Здесь труп Потемкина сокрыт!»

Алцибиадов прах[119]! И смеет

Червь ползать вкруг его главы?

Взять шлем Ахиллов не робеет,

Нашедши в поле, Фирс[120]? Увы!

И плоть и труд коль истлевает,

Что ж нашу славу составляет?

Лишь истина дает венцы

Заслугам, кои не увянут;

Лишь истину поют певцы,

Которых вечно не престанут

Греметь перуны сладких лир;

Лишь праведника свят кумир.

Услышьте ж, водопады мира!

О славой шумные главы!

Ваш светел меч, цветна порфира,

Коль правду возлюбили вы,

Когда имели только мету,

Чтоб счастие доставить свету.

Шуми, шуми, о водопад!

Касаяся странам воздушным,

Увеселяй и слух и взгляд

Твоим стремленьем, светлым, звучным

И в поздной памяти людей

Живи лишь красотой твоей!

Живи! и тучи пробегали

Чтоб редко по водам твоим,

В умах тебя не затмевали

Разжженный гром и черный дым;

Чтоб был вблизи, вдали любезен

Ты всем; сколь дивен, столь полезен.

И ты, о водопадов мать!

Река, на Севере гремяща,

О Суна[121]! коль с высот блистать

Ты можешь — и, от зарь горяща,

Кипишь и сеешься дождем

Сафирным, пурпурным огнем, —

То тихое твое теченье,

Где ты сама себе равна,

Мила, быстра и не в стремленье,

И в глубине твоей ясна,

Важна без пены, без порыву,

Полна, вели́ка без разливу,

И без примеса чуждых вод

Поя златые в нивах бреги,

Великолепный свой ты ход

Вливаешь в светлый сонм Онеги —

Какое зрелище очам!

Ты тут подобна небесам.

1791–1794

На птичку

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой.

Пищит бедняжка вместо свисту,

А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»

1792 или 1793

На смерть собачки Милушки, которая при получении известия о смерти Людовика XVI упала с колен хозяйки и убилась до смерти

Увы! Сей день с колен Милу́шка

И с трона Людвиг[122] пал. — Смотри,

О смертный! Не всё ль судеб игрушка —

Собачки и цари?

1793

Мой истукан [123]

Готов кумир, желанный мною,

Рашет его изобразил!

Он хитрою своей рукою

Меня и в камне оживил.

Готов кумир! — и будет чтиться

Искусство Пра́ксителя в нем,

Но мне какою честью льститься

В бессмертном истукане сем?

Без славных дел, гремящих в мире,

Ничто и царь в своем кумире.

Ничто! и не живет тот смертный,

О ком ни малой нет молвы,

Ни злом, ни благом не приметный,

Во гробе погребен живый.

Но ты, о зверских душ забава!

Убийство! — я не льщусь тобой,

Батыев и Маратов слава

Во ужас дух приводит мой;

Не лучше ли мне быть забвенну,

Чем узами сковать вселенну?

Злодейства малого мне мало,

Большого делать не хочу;

Мне скиптра небо не вручало,

И я на небо не ропчу.

Готов я управляться властью;

А если ею и стеснюсь

Чрез зло, моей я низкой частью[124]

С престолом света не сменюсь.

Та мысль всех казней мне страшнея:

Представить в вечности злодея!

Злодей, который самолюбью

И тайной гордости своей

Всем жертвует; его орудью

Преграды нет, алчбе — цепей;

Внутрь совестью своей размучен,

Вне с радостью губи́т других;

Пусть дерзостью, удачей звучен,

Но не велик в глазах моих.

Хотя бы богом был он злобным,

Быть не хочу ему подобным.

Легко злом мир греметь заставить,

До Герострата только шаг;[125]

Но трудно доблестью прославить

И воцарить себя в сердцах:

Век должно добрым быть нам тщиться,

И плод нам время даст одно;

На зло лишь только бы решиться,

И вмиг соделано оно.

Редка на свете добродетель,

И редок благ прямых содетель.

Он редок! Но какая разность

Меж славой доброй и худой?

Чтоб имя приобресть нам, знатность,

И той греметь или другой,

Не все ль равно? — Когда лишь будет

Потомство наши знать дела,

И злых и добрых не забудет.

Ах, нет! природа в нас влила

С душой и отвращенье к злобе,

Любовь к добру и сущим в гробе.

Мне добрая приятна слава,

Хочу я человеком быть,

Которого страстей отрава

Бессильна сердце развратить;

Кого ни мзда не ослепляет,

Ни сан, ни месть, ни блеск порфир;

Кого лишь правда научает,

Любя себя, любить весь мир

Любовью мудрой, просвещенной,

По добродетели священной.

По ней, котора составляет

Вождей любезных и царей;

По ней, котора извлекает

Сладчайши слезы из очей.

Эпаминонд[126] ли защититель,

Или благотворитель Тит[127],

Сократ ли, истины учитель,

Или правдивый Аристид, —

Мне все их имена почтенны

И истуканы их священны.

Священ мне паче зрак героев,

Моих любезных согражда́н,

Пред троном, на суде, средь боев

Душой великих россиян.

Священ! — Но если здесь я чести

Совре́менных не возвещу,

Бояся подозренья в лести,

То вас ли, вас ли умолчу,

О праотцы! делами славны,

Которых вижу истуканы?

А если древности покровом

Кто предо мной из вас и скрыт,

В венце оливном и лавровом

Великий Петр как жив стоит;

Монархи мудры, милосерды,

За ним отец его и дед;

Отечества подпоры тверды,

Пожарский, Минин, Филарет[128];

И ты, друг правды, Долгоруков[129]!

Достойны вечной славы звуков.

Достойны вы! — Но мне ли права

Желать — быть с вами на ряду?

Что обо мне расскажет слава,

Коль я безвестну жизнь веду?

Не спас от гибели я царства,

Царей на трон не возводил,

Не стер терпением коварства,

Богатств моих не приносил

На жертву в подкрепленье трона

И защитить не мог закона.

Увы! Почто ж сему болвану[130]

На свете место занимать,

Дурную, лысу обезьяну

На смех ли детям представлять,

Чтоб видели меня потомки