Стихотворения, 1838–1850 гг. - [6]

Одна широкая могила.

И лежа я, раздумья полн,

С размашистой качели волн —

От корня мачты – к небу очи

Приподнимал, и мнилось мне:

Над зыбью моря звезды ночи

Качались в темной вышине;

Всё небо мерно колыхалось,

И неподвижную досель

Перст божий зыблет, мне казалось,

Миров несметных колыбель, —

И тихо к горизонту падал

Мой взор: там вал разгульный прядал.

И из – за края корабля

Пучина грудь приподнимала

И глухо вздох свой разрешала

Седые кудри шевеля.

Близ берегов

В широком пурпуре Авроры

Восходит солнце. Предо мной

Тавриды радужные горы

Волшебной строятся стеной.

Плывём. Всё ближе берег чудной

И ряд заоблачных вершин —

Всё ближе. У кормы дельфин

Волной играет изумрудной

И прыщет искрами вокруг.

Вот пристань! – Зноем дышит юг.

Здесь жарко – сладок воздух чистый,

Огнём и негой разведён.

И как напиток золотистый

Из чаши неба пролит он.

Там – в раззолоченном уборе,

Границ не знающее море

С небесной твердью сведено,

А тут – к брегам прижаться радо,

И только именем черно,

Слилось лазурное оно

С зелёным морем винограда.

К громадам скал приник залив,

И воды трепетные млеют,

И рощи лавров отразив,

Густые волны зеленеют.

На южном берегу

Природа здешняя светла,

Пышна, кудрява, лучезарна,

Как прелесть женская – мила,

И как прелестница коварна;

Полна красот со всех сторон,

Блистает и язвит – злодейка;

В руинах дремлет скорпион;

В роскошных злаках вьётся змейка;

В зелёных локонах кустов

Шипы таятся, иглы скрыты,

И между стеблями цветов

Пропущен стебель ядовитый.

А знойный воздух сей, огнём

В уста втекающий, как лава!..

Невидимо разлита в нем

Соблазна тайного отрава:

Вдыхая в грудь его струи,

Я вспомнил сон моей любви —

Тяжёлый сон! – Зачем любовью

Здесь дышит всё? – Зайдёт ли день:

Край неба весь нальётся кровью,

И соблазнительная тень

На холмы ляжет; из – за Понта,

Округлена, раскалена,

Восстав, огромная луна

Раздвинет обруч горизонта,

И выплывет, и разомкнёт

Свои прельстительные очи…

Она, бывало, перечтёт

Мне все недоспанные ночи,

Напомнит старые мечты,

Страстей изломанных картину

И всё, за чтобы отдал ты,

Скиталец, жизни половину.

Какой томительный упрёк,

Бывало, мне на сердце ляжет,

Когда луна мне томно скажет:

Страдай! Томись! Ты одинок.

Между скал

Белело море млечной пеной.

Татарский конь по берегу мчал

Меня к обрывам страшных скал

Меж Симеисом и Лименой,

И вот – они передо мной

Ужасной высятся преградой;

На камне камень вековой;

Стена задвинута стеной;

Громада стиснута громадой;

Скала задавлена скалой.

Нагромоздившиеся глыбы

Висят, спираясь над челом,

И дико брошены кругом

Куски, обломки и отшибы;

А время, став на их углы,

Их медленно грызет и режет:

Здесь слышен визг его пилы,

Его зубов здесь слышен скрежет.

Здесь бог, когда живую власть

Свою твореньем он прославил,

Хаоса дремлющего часть

На память смертному оставил.

Зияют челюсти громад;

Их ребра высунулись дико,

А там – под ними – вечный ад,

Где мрак – единственный владыко;

И в этой тьме рад – рад ездок,

Коль чрез прорыв междуутесный

Кой – где мелькает светоносный

Хоть скудный неба лоскуток.

А между тем растут преграды,

Все жмутся к морю скал громады,

И поперек путь узкий мой

Вдруг перехвачен: нет дороги!

Свернись, мой конь, ползи змеей,

Стели раскидистые ноги,

Иль в камень их вонзай! – Идет;

Подковы даром не иступит;

Опасный встретив переход,

Он станет – оком поведет —

Подумает – и переступит, —

И по осколкам роковым,

В скалах, чрез их нависший купол,

Копытом чутким он своим

Дорогу верную нащупал.

Уже я скалы миновал;

С конем разумным мы летели;

Ревел Евксин, валы белели,

И гром над бездной рокотал.

Средь ярких прелестей созданья

Взгрустнулось сердцу моему:

Оно там жаждет сочетанья;

Там тяжко, больно одному.

Но, путник, ежели порою

В сей край обрывов и стремнин

Закинут будешь ты судьбою, —

Здесь – прочь от людей! Здесь будь один!

Беги сопутствующих круга,

Оставь избранницу любви,

Оставь наперсника и друга,

От сердца сердце оторви!

С священным трепетом ты внидешь

В сей новый мир, в сей дивный свет:

Громады, бездны ты увидишь,

Но нет земли и неба нет;

Благоговенье трисвятое

В тебя прольется с высоты,

И коль тогда здесь будут двое,

То будут только – бог и ты.

Могила в мансарде

Я вижу рощу. Божий храм

В древесной чаще скрыт глубоко.

Из моря зелени высоко

Крест яркий выдвинут; к стенам

Кусты прижались; рдеют розы;

Под алтарем кипят, журча,

Неиссякающие слезы

Животворящего ключа.

Вблизи – могильный холм; два сумрачные древа

Над ним сплели таинственный покров:

Под тем холмом почила дева —

Твоя, о юноша, любовь.

Твоей здесь милой прах. В цветах ее могила.

Быть может, стебли сих цветов

Идут из сердца, где любовь

Святые корни сохранила.

В живые чаши этих роз,

Как в ароматные слезницы,

И на закате дня, и с выходом денницы,

Заря хоронит тайну слез.

В возглавьи стройный тополь вырос

И в небо врезался стрелой,

Как мысль. А там, где звучный клирос

Великой храмины земной,

Залив в одежде светоносной

Гремит волною подутесной;

Кадят душистые цветы,

И пред часовнею с лампадой у иконы

Деревья гибкие творят свои поклоны,

И их сгущенные листы

Молитву шопотом читают. – Здесь, мечтатель,

Почившей вдовый обожатель,

Дай волю полную слезам!

Припав на холм сей скорбной грудью,

Доверься этому безлюдью

И этим кротким небесам:

Никто в глуши сей не увидит

Твоих заплаканных очей;

Никто насмешкой не обидит