Стихи - [35]

— смесь еврея с Блоком,

О сногсшибательной строке

Мечтающий с туманным оком…

Они целуются:

— Ну как?

— Живём как будто лапутяне.

А ты?

— Меня куда потянет:

Порой на свет, порой на мрак.

Её как хочешь понимай —

Поэзию… хоть днём с свечами…

Она (у Блока помнишь?) — “Май

Жестокий с белыми ночами”…

Они в партере.

Оркестранты.

Большая люстра зажжена.

И вдруг вступает тишина

В консерваторские пространства.

Подходит к пульту дирижёр,

Как голубей вспугнув ладони,

И тишина ещё 6ездонней

Глядит в светящийся собор.

И вдруг, издалека,

труба

Лучом пронизывает своды.

И рушатся глухие воды

Неодолимо, как судьба.

Консерваторские высоты!

Простой, как глыба света, зал,

С твоим порывом в эти годы

Я мысль о Родине связал.

Ведь всё, что ни случалось с нами,

Что нас спасало и вело,

Ещё не ставшее словами,

Быть только музыкой могло!

А дирижёр, достав со дна,

Аккорд терзает властной дланью.

И вот — когда уж нет дыханья.

Опять вступает тишина.

Она звучит дрожащим светом,

И воздухом, слегка нагретым,

Дрожаньем камня на стекле

Переливается во мгле.

И вдруг — как всадники с клинками,

Влетают в песню скрипачи.

Под лебедиными руками

Из светлой арфы бьют ключи.

И в грудь колотят барабаны.

Труба страстям играет сбор.

В тебя впивается губами

Неописуемый простор…

С одной тобой он мог сравниться

Тем ощущеньем, как во сне,

Что вдруг прервётся, не продлится

Любовь, подаренная мне,

Придёт, и с ней пора проститься,

Уйдёт она, как звук, как дрожь…

И ты расплывшиеся лица

Никак в одно не соберёшь.

Сергей хотел: ещё, ещё!

Но, взяв предсмертные высоты,

Звук прерывается.

И кто-то

Его хватает за плечо.

Так вот ты где, жестокий май,

Бессонный май передвоенный,

Раскрытый настежь!

Принимай!

Опять испей напиток пенный!

Узнай опять: её смешок

Слепит и тает, как снежок,

Всё та же искорка, всё та же

Рискованная синева.

И в рамке золотистой пряжи —

Закинутая голова.

Апрель — май 1946[12]

Ода [13]

на приезд бывшего гвардии майора, кавалера отечественных и иностранных орденов и медалей, коему разрешено за особые воинские заслуги ношение погон и регалий,

Слуцкого Бориса Абрамовича

в столицу из Харькова-на-Лопани

Большой пласт творчества Давида Самойлова составлял так называемый “легкий жанр”. Шутка, в том числе и стихотворная, была одной из форм его творческого существования. За многие годы набралось четыре увесистых тома того, что для непосвященных оставалось “за кадром” самойловской поэзии. Сам Самойлов окрестил эту коллекцию, любовно собранную его другом писателем Ю. Абызовым, точным названием “В кругу себя”. Сохранившееся у меня шуточное стихотворение Д. С. связано с возвращением в Москву из армии Бориса Слуцкого осенью 1946 года.

    Привет тебе, о Слуцкий наш,

    Ты, видно, маху здесь не дашь!

    Хотя всего скорее тут

    Тебе, как Маху, не дадут.

    Наплюй же, Слуцкий, на провал,

    Ты злобы женской ярый враг.

    Здесь будут горлышки у фляг

    (Как Пеца некогда сказал)

    Разбиты о штурвал[14].

    Пошто весь Харьков вопиёт!

    Пошто сей вопль, и рык, и стон[15]:

    Ах, Боря Слуцкий, адиёт,

    Зачем в Москву уехал он?

    Супруга Лейтеса скорбит

    По вечерам и по утрам.

    Никто ее не ободрит,

    Не скажет: “Мать твою едрит,

    Не се ль Минервы Росской храм?”

    А здесь ликующий Долгин,

    М. Львовский, Ксюша и Глазков —

    Столпы ямбических вершин,

    Освобождаясь от оков,

    Кричат подобьем голосков:

    “Что ты подрос и крепок стал,

    Как синий камень скал”.

    (Как Пеца далее сказал.)

    Уже с восторга обалдел

    Весь детский радиоотдел.

    Уже Сережке пить не лень —

    Твое здоровье ночь и день:

    От финских хладных скал

    До пламенной Чукотки,

    Тебя припомнив, он икал

    За хладной рюмкой водки.

    Приди сюда на этот крик!

    Ждем указаний, мы пииты:

    Привет тебе, “Старик,

    Слегка на пенсии

    подагрой чуть разбитый!”[16]

    Привет от женщин и от баб:

    “Ты — Боб, я — стервь, ты — царь[17], я — раб”[18].

Конец Дон-Жуана [19]

Комедия, не имеющая самостоятельного значения.

СЦЕНА I

В трактире

Д о н — Ж у а н

(роясь в портфеле)

Едрена мать! Ни пятака!

Загнал штаны. Отдал еврею

Испанский плащ. И тело грею

Одной рубахой. Нет крюка,

Ножа, веревки, яду в чашке,

А все — то письма, то бумажки

Влюбленных дев, развратниц, скряг.

(Читает)

«Смотри в окно — увидишь знак:

«Свеча и крест». Видали знаки!

«Клянусь тебе, что вечно…» Враки!

Нет вечности! «Уехал муж.

Я буду ждать…» Пождешь, кобыла.

«Жуан, забудьте все, что было».

Забыл! «Вас ждет изрядный куш:

Старушка млеет». Млей! А здесь?

«Ты не последний, ты не первый —

Пошел к чертям!» Какая стерва!

«Мы все умеем сказки плесть…»

Поганка, знаю эти штучки!

«Прошу вас, Дон-Жуан, не мучьте

Меня презреньем…» Не беда!

«Увы, наш друг, мы обе плачем

От радости…» К чертям собачьим!

«Жуан, я ваша навсегда».

Нет ни тебя, ни денег! «Милый…»

Все знаю дальше: до могилы

И прочая… «Я вам, синьор,

Готов дать тыщу отступного».

Хоть бы флорин! «Дон Сальвадор

Со шпагой у Фуэнте-Нова

Вас ждет». Там смерть меня ждала,

Но легкомысленна была,

Мне изменяя для другого…

Пятак, пистоль, флорин, туман…

(Входит кабатчик)

К а б а т ч и к

Пять луидоров, Дон-Жуан,

Вы мне должны за две недели,

Вы, кажется, разбогатели?

Д о н — Ж у а н

Увы, милейший, пуст карман.

Еще два дня.