Стихи - [35]

 все то, чья печаль осенняя омывает последние

 склоны,

 гасло в угольной тьме цилиндров, шляп,

 наполненных тьмой монотонной.

 Одиночество синих травинок,

 на росу нагоняющих ужас,

 и ведущие к жесткому ветру белоснежные

 мраморы арок

 потрясали своим безмолвием, тишиной,

 многократно разбитой

 сонным топотом мертвых людей.

 Калитку толкнул иудей,

 он был иудеем и не был причалом,

 а к нему приплывали снежные лодки

 и плавно взбирались по лесенкам сердца:

 снежные лодки, вестники мести

 для водяного, который их топит,

 снежные лодки, могильные лодки,

 кто увидит - потом ничего не увидит.

 Крешеные спали, как дети,

 а иудей смирно занял свои носилки.

 Три тысячи иудеев в кошмаре своих лабиринтов

 плакали безутешно,

 потому что они пытались разделить

 на всех иудеев половину голубки,

 и у кого-то было колесико часовое,

 еще у кого-то - туфелька с говорящими червяками,

 еще у кого-то - лирика, скрипка,

 дожди вечерние,

 еще у кого-то - один коготок

 соловьенка живого,

 а половина голубки стонала,

 кровь проливая и сознавая,

 что кровь - не ее, а чужая.

 Веселый озноб танцевал на сырых куполах

 дребезжащих,

 и мрамор луны отражал равнодушно

 пепел фамилий и смятые ленты.

 И те приходили, кто ест, прячась от нас

 за колоннами,

 и ослы с белозубыми мордами,

 и костоправы искусные.

 В море зеленых подсолнухов

 так жалобно плакало кладбище

 и было единым ропотом, и было единым стоном

 всех тряпичных губ и картонных.

 И крещеные спали, словно дети,

 когда, смежая веки безусловно навеки,

 молча вскрыл свои собственные вены

 иудей, услышав первые стоны.

 * * *

 Луна наконец запнулась о белый косяк табуна.

 Луч лилового света, отпрянув от раны,

 спроецировал на небо сцену

 обрезания мертвых младенцев.

 Кровь текла по горам, и спешили к ней ангелы,

 но зефирными были чаши - и кровь потекла

 в башмаки.

 Колченогая свора зажгла свои трубки,

 и от запаха жженого рога

 посерели губы несчастных,

 которых рвало в подворотнях.

 А с юга засушливой ночи долетали

 протяжные крики -

 это свечи луны задымились на бедрах коней.

 Портняжка, кроивший пурпур,

 заманил к себе трех блаженных

 и, заперши двери, в окно им показывал череп.

 Три блаженных тем временем утешали верблюда,

 который боялся,

 что к утру непременно застрянет в игольном ушке.

 Крест был поднят, и гвозди вбиты.

 Гвозди, вбитые в кость

 так, что звезды ржавели от крови.

 Все глаза отвели - и тогда небеса оголились

 и раздался неслыханный голос, а фарисеи сказали:

 - У проклятой коровы, наверно, разбухло вымя. -

 Горожане захлопнули двери,

 и ринулся дождь, возомнив, что размочит сердца,

 мутный вечер наполнился хрустом и треском,

 и незримые плотники стали обтесывать город.

 - Проклятая эта корова, наверно, взбесилась, -

 продолжали твердить фарисеи.

 Но кровь поднялась до колен, и нечистые духи

 пузырили болотную воду над стенами храма.

 Все явственней было спасенье - от этой жизни.

 И луна омывала ожоги коней.

 Распевая псалмы, выходили на свет лихорадки,

 и лягушки зажгли очаги по речным берегам.

 - Эта чертова, чертова, чертова эта корова

 спать не даст, - фарисеи твердили

 и шли по домам, по дороге пиная пьяных

 и плевок за плевком избавляясь

 от привкуса жертвы.

 А за ними, печально блея, бежала кровь.

 И на том завершилось,

 и проснулась земля, разливая дрожащие

 дымные реки.

 БЕГСТВО ИЗ НЬЮ-ЙОРКА

 МАЛЕНЬКИЙ ВЕНСКИЙ ВАЛЬС

 Десять девушек едут Веной.

 Плачет смерть на груди гуляки,

 Есть там лес голубиных чучел

 и заря в антикварном мраке.

 Есть там залы, где сотни окон

 и за ними деревьев купы...

 О, возьми этот вальс,

 этот вальс, закусивший губы.

 Этот вальс, этот вальс,

 полный смерти, мольбы и вина,

 где шелками играет волна.

 Я люблю, я люблю, я люблю,

 я люблю тебя там, на луне,

 и с увядшею книгой в окне,

 и в укромном гнезде маргаритки,

 и в том танце, что снится улитке...

 Так порадуй теплом

 этот вальс с перебитым крылом.

 Есть три зеркала в венском зале,

 где губам твоим вторят дали.

 Смерть играет на клавесине

 и танцующих красит синим

 и на слезы наводит глянец.

 А над городом - тени пьяниц...

 О, возьми этот вальс,

 на руках умирающий танец.

 Я люблю, я люблю, мое чудо,

 я люблю тебя вечно и всюду,

 и на крыше, где детство мне снится,

 и когда ты поднимешь ресницы,

 а за ними, в серебряной стуже, -

 старой Венгрии звезды пастушьи

 и ягнята и лилии льда...

 О, возьми этот вальс,

 этот вальс "Я люблю навсегда".

 Я с тобой танцевать буду в Вене

 в карнавальном наряде реки,

 в домино из воды и тени.

 Как темны мои тростники!..

 А потом прощальною данью

 я оставлю эхо дыханья

 в фотографиях и флюгерах,

 поцелуи сложу перед дверью -

 и волнам твоей поступи вверю

 ленты вальса, скрипку и прах.

 ВАЛЬС НА ВЕТВЯХ

 Раз,

 и два,

 и три -

 листья мелькнули в окне.

 Рыбка плывет по луне.

 Не спит река,

 но века

 море поет во сне.

 Лес

 отпевает принцесс.

 Мгла ему свечи зажгла.

 Вторит монашка в дупле.

 Девочка ждет на ветле.

 Звякнула шишками ель,

 ищет пернатую трель.

 Но кровью истек соловей

 в певчей печали своей.

 И все печальнее мне,

 потому что и раз,

 и два,

 и три

 листья проплыли в окне.

 И скрипач с головой из стекла

 и картонная скрипка, и мгла,

 и свеченье снегов и седин

 с целым миром

 один на один.

 Тени мертвых и мрамор немой!