Стезя - [39]

«Коалы русские...»

И млеют, за это платит Сатана.

Желта их пресса. Лгут в истоме,

Играют походя с огнем.

Их принимают в «белом доме»,

Полно двурушников и в нем.

Когда глухой народный ропот

Перерастет в разящий суд,

Их не Америка с Европой,

А те же русские спасут.

1992

Рыночное

Базар ли, рынок ли... Иду

В своем раздумии унылом:

Как в восемнадцатом году,

Торгуют спичками и мылом.

С медалью жалкий инвалид,

А рядом бабка притулилась.

И всякий выжить норовит.

А для чего, скажи на милость?

Сияют лавки да ларьки –

Кавказской мафии раздолье,

И пьют, отчаясь, мужики,

Отвыкли браться за дреколье.

Я тоже душу волочу,

Ее так долго убивали,

И ты не хлопай по плечу.

Не трать калорий, генацвале.

Замолкни, стих! Душа, замри!

На мир глаза бы не глядели.

А глянешь – ухари, хмыри

Да злые девки на панели...

1992

Постперестройка

Не создали обещанный рай,

А облаяли русского Ваню.

Мужику – хоть ложись, помирай,

Он же строит по белому баню.

То ль чудит? Т о ль свихнулся сосед?

Но топорик наточен, как надо.

Тук да тук – раздается, чуть свет,

На краю мирового распада.

На пороге грядущей грозы,

Инквизиторских новых жаровен,

Ладно рубит венцы и пазы

Из подручных осиновых бревен.

На снегу зеленеет кора,

Как предвестница майской полянки.

Светел Ваня в пространстве двора,

Ни до бабы ему, ни до пьянки.

И в окрестности рощ и полей

Как-то легче становится сразу.

Да и черных он тех кобелей

Называет пристойно: «заразы»!

Лишь на свежие раны соля,

Он невесело шутит меж делом:

«Одного да потом кобеля

Я отмою и сделаю белым».

1992

В гостях у русских эмигрантов

«Как там у нас?» – меня спросили.

И я подумал тот момент:

Для новой «ельцинской России»

Я тоже «чуждый элемент».

Сносил хулу и от марксистов,

Теперь я вовсе – «быдло», «сброд»,

По недосмотру ельцинистов

Еще не пущенный в расход.

Но Бог судья им... Бесконечно

Течет, как речка в берегах,

Наш разговор другой – сердечный

О русских далях, о снегах,

О колокольчиках Валдая,

О вьюжных посвистах в ночи.

Вот раскричались попугаи,

А мне почудилось – грачи.

Взглянул на книги – Блок и Пушкин,

Сергей Есенин – для души.

А вон, под пальмами, церквушка,

Что возводили на гроши.

И хорошо. И встрече рады.

Еще не вечер, не итог!

И кровь взбодряет, как и надо,

Венесуэльский кофеек.

И будет день – за все заплатят

Все эти бесы и ворье...

Кивают Аннушка и Катя,

У них ведь женское чутье.

1992

Золотой остров

Ем бананы, валяюсь на пляже

В первый раз за трагический век.

Никакого здесь нет эпатажа,

Как нормальный живу человек.

Все стабильно: ни путча, ни рынка,

Ни пустых политических ляс.

Час-два лету до Санто-Доминго,

Двести верст и – в огнях Каракас.

По соседству фламинго гнездится,

Дозревает кокосовый сок.

Поселиться бы здесь, позабыться,

Позарыть даже память в песок.

Что еще романтичней и краше:

Затеряться вот так, запропасть,

Коль в Отечестве нашем – не наша,

Продувная, продажная власть.

В человеческом счастье иль горе

Не бывает дороги прямой.

Над лагуной Карибского моря

Взвешу все и... уеду домой.

А приснится мне птица фламинго

И нектаром кокос налитой,

Вспомню остров и Санто-Доминго,

Как негаданный сон золотой.

1992

Гавана

Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь,

В ожидании рейса калякаем.

Революцией пахнет гаванская ночь,

Керосином и всячиной всякою.

Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь,

Но барбудосы шляются разные.

И главенствует – нет! – не испанская речь

А российская, русская – праздная.

Сейнерили ребята. И вольную пьют.

Ты ж болваном сидишь, как потерянный,

А возникнешь под пьяную руку, убьют

И не вякнешь, как палтус ошкеренный.

Разбитная старушка, ты лучше завянь,

Дочка-внучка, отстань с разговорами,

А закрой свои ножки и зло не тарань

Рыбачков колумбийскими взорами.

За окошком тропическая канитель,

Непогодные – что ли? – условия.

Где-то спать собирается Кастро Фидель,

Парабеллум кладет в изголовие.

Ожидание рейса. Угрюмый момент.

В тесном зале мурманская лексика.

Но Россия закрыта. И Ньюфаундлен

В гололеде. Свободна лишь Мексика.

Будь что будет. Исходит кубинская ночь.

Притомились мои иностраночки.

Угнездилась старушка, а внучка иль дочь

Тянет медленно «пепси» из баночки...

1993

Но пасаран!

В отеле солнечной Гаваны,

Где нынче сервис – не фонтан,

Весь в хаки, вылез из-под ванны

Голодный местный таракан.

«Что, камарадо, дело плохо?

Опять в идеях наших брешь! –

Вздохнул я. – Скверная эпоха!

И крошку хлеба бросил. – Ешь!»

И следом новую добавил,

И по-немецки гаркнул: «Шнель!»

Собрал он пищу, ус поправил

И тотчас юркнул за панель.

И там, насытясь мило-любо,

В теснинах труб и теплых ванн,

Ответил зычно: «Вива – Куба!

И вообще – но пасаран!»

1994

Русская Венесуэла

Все было проще, чем думал об этом,

Там, на краю Зарубежной Руси,

Встретили шуткой седые кадеты –

Ну, комиссар, мол, прощенья проси!

Сдвинули рюмки по доброй привычке

И недоверья растаял ледок.

Да, раскидали нас войны и стычки,

От безрассудства лишь Бог уберег.

Только куда подевалась отвага?

Думал ли встретить я, братцы, вчера

Рудневых – внуков героя «Варяга»?

Встретил. Сошлись мы. И – с Богом ура!

Вспомню у Слезкиных вечер сердечный,

Кинту[12] Бурмицких, вопросов обвал,

Дружных Ольховских чету и, конечно,

Как Свистунов о донцах вспоминал.

Сколько улыбок хороших! И столько

Солнечных душ пораскрылось легко:

Павла и Сергия, Матушки Ольги...