Стезя - [37]

Соединяясь на ходу.

Какие сладят нам оковы,

Какой бесовский реквизит?

Вглядитесь: холод ледниковый

В глазах их каменных сквозит.

1989

Совнарком. Июль – 1918

Свидетельства современников, опубликованные в печати, говорят о том, что после убийства царской семьи в Екатеринбурге заспиртованная голова Николая II была тайно доставлена в Москву, в Кремль

В стране содом. И все – в содоме.

Пожар назначен мировой.

И пахнет спиртом в Совнаркоме –

Из банки с царской головой.

Примкнув штыки, торчит охрана,

Свердлов в улыбке щерит рот.

А голова, качаясь пьяно,

К столу Ульянова плывет.

Он в размышленье: «Вот и ошиблись!

Но ставки слишком высоки!»

Поздней он скажет: «Мы ошиблись!»

Но не поймут ревмясники.

В морозный день эпохи мрачной,

Да, через шесть годков всего.

Они, как в колбу, в гроб прозрачный

Его уложат самого.

И где-нибудь в подвале мглистом,

Где меньше «вышки» не дают.

Из адской банки спирт чекисты,

Глумясь и тешась, разопьют.

И над кровавой царской чаркой,

В державной силе воспаря,

Они дадут дожрать овчаркам

Останки русского царя.

Еще прольются крови реки

Таких простых народных масс.

Тут голова открыла веки

И царь сказал: «Прощаю вас...»

Он всех простил с последним стоном

Еще в ипатьевском плену:

Социалистов и масонов,

Убийц и нервную жену.

... Летит светло и покаянно

На небо царская душа.

И зябко щурится Ульянов,

Точа клинок карандаша.

Еще в нем удаль боевая,

Еще о смерти не грустит,

Но час пробьет... Земля сырая

Его не примет, не простит.

1990

Да, может быть

Мужик был злой и трезвый, как стакан.

Речной вокзал закатом был украшен.

Я речь повел, мол, видел много стран.

Он оборвал:

– А мне хватило нашей!

Я проглотил глухой обиды ком:

– Да бог с тобой, коль ты такой везучий,

Вон пароход, катись ты прямиком

На Север свой! – и кепку нахлобучил.

Как много их, копя к эпохе злость,

Бродяжа тут – при силе и при хватке,

Легко спилось и в сферы вознеслось

На нефтяной сибирской лихорадке.

– Ну ладно, друг, ты тоже не дури! –

Он взял меня за лацкан, – ну, манеры! –

Я что скажу: да здравствуют цари –

Хранители Отечества и веры!

Я так и сел на ржавый парапет:

– Ах, боже мой, зачем такие страсти?

Какая связь?

– Прямой как будто нет! –

Он похрустел браслетом на запястье.

И вдруг вскипел, выплескивая грусть.

И, распалясь, кричал, как будто лаял:

– Цари-то что! Поцарствовали, пусть,

Алешку жаль – парнишку Николая...

Теперь мужик сглотил обиды ком

И устремил в пространство взор колючий:

– Я сам читал, как он его – штыком.

Бандюга этот, Янкель... гад ползучий!

Со всех щелей повыползли они!

Теперь бегут, почуяли оплошку.

А было ведь – куда перстом ни ткни, –

Везде они пануют...

Жаль Алешку...

И тут он встал – большой – у лееров,

Взвалил рюкзак:

– Ну, ладно, посидели... –

Потом с борта махнул мне, – Будь здоров!

Не вешай нос, все сладится, земеля...

Потом зажглись на мачтах фонари,

И, берега и воду баламутя. Вновь донеслось:

«Да здравствуют цари!»

Да. Может быть... При нынешней-то смуте.

1990

Пусть потешатся

С теплой грустью есенинских кленов,

С русской думой о днях золотых,

Все прошел я: шторма и циклоны,

Принимая, как должное, их.

Жили рядом светло и согласно

Деревеньки мои, города.

Жили разно, не то, чтобы праздно,

Но без света в душе – никогда.

Не обидел родную сторонку,

Воспевал. И прославил, как мог.

Что же нынче так лает вдогонку

Чья-то шавка? Суди ее Бог!

Лают давки у винных лавчонок,

Лает рэкет. Спасения нет?!

Больше всех беспардонных сучонок

Развелось в подворотнях газет.

Коль в душе ни таланта, ни Бога,

Коль от злобы в глазах зелено,

Пусть потешатся бранью и склокой,

Высоко им парить не дано.

Выйдет срок... Приплывут бригантины,

Вспыхнет снова – по курсу – звезда..

Кто там с визгом вцепился в штанину?

Наступлю ведь... Ну, право, беда!

1990

Школьный друг

У Кольки Чекунова все при месте:

Обширный двор с постройками – поместье! –

По нынешним-то скудным временам.

Есть две машины «Нива», «Жигуленок»,

В хлевушке народившийся теленок,

Ну, словом, поживает: я те дам!

«Сначала в баню» – веничек зеленый

Несет хозяин. И, как две иконы,

Мы восседаем чинно на полке.

Над банной крышей звезды и кометы –

Предмет любви не нынешних поэтов,

А тех, старинных, – в школьном далеке.

По всем частям – по косточкам и в целом

Чугунный жар злодействует над телом,

Экватору и тропикам – родня.

И мы к воде скользим, к холодной, ниже,

И ковш-другой – сибирский наш «кондишен»,

Враз остужают Кольку и меня.

Вновь русский дух в нас, радостный и стойкий

А в доме телек врет о перестройке,

Настали же смурные времена!

Но Кольке – что? Он банно-кумачовый,

Махнув рукой на байки Горбачева,

К столу торопит: «Водки иль вина»?

«Ну как сказать!» – томлюсь неловкой ролью

«Да ты взгляни! – он мигом нырь в подполье, –

Сухое, спирт, коньяк «Наполеон»...

И впрямь, таких я сочных этикеток

Не видел столько постных пятилеток,

Считай, еще с добрежневских времен.

«Что ж, – говорю, – сейчас дерябнуть стоит,

Как детям культа, пленникам застоя,

И, коль страна до гласности дошла,

Мы выпьем, чтоб начальство не чудило

Над мужиком с «ухватистою силой»,

Не притесняло русского села.

«Как уцелел ты? Ведь такие годы...»

Смеется Колька: «Были и погоды...»

А мне своя привиделась стезя:

Сплошной галоп за книжками, за славой,

Едва поспеешь, – окрик литоравы: