Стезя - [36]

Как соловей-то уцелел

В черемуховой мгле?

1989

Размышляя у телевизора

...Как они сплелись единоверны,

Как сошлись, творя раздор и блуд,

От Иуды Троцкого до Терца

До иных воспрянувших Иуд.

Что им наши нищие старушки,

Что разор крестьянский на земле?!

Плюрализм! Оплеван даже

Пушкин, мать-Россия предана хуле.

Что им беды Волги и Катуни;

Что священный, песенный Байкал?!

Вон опять токует на трибуне –

О свободах – ультрарадикал.

Вновь, о Русь, куют тебе вериги, –

«На, примерь!» – настойчиво долбят.

«Открестись!» – гудит Иван Великий.

«Не польстись!» – архангелы трубят.

1989

Читая желтую прессу

... Что ни строчка – стих иль проза! –

Перестроечная страсть.

Лучше уж к родным березам

Взором мысленно припасть.

Там сочны луга и речки,

Дали отчие чисты.

Там старинные, в околке,

г 1равославные кресты.

Там – с оградкою-калиткой,

Цвета стали и свинца,

Со звездой над пирамидкой –

Холмик воина-отца.

Там поля мои и рощи,

Изначальная судьба... Стоп!

Опять упырь-доносчик

Сочиняет: «Русь – раба».

Вот другой статейки-козни

Ладит, злобой подогрет.

Хорошо, что «раб-колхозник»

Не читает этот бред.

Вот и давят на педали,

Сочно врут и хоть бы хны...

Ночь! Такую

ночь

украли,

Ай да – сукины сыны!

1989

Мертвый ход

Из детской дальней той печали

Мне ясно помнится одно:

Был жив еще Иосиф Сталин

И было лозунгов полно.

Там где-то в гору шла Отчизна,

С призывом пламенным «Даешь!»,

А в нашем «Путь социализма» –

Колхозе скромном – был падеж.

К весне ни сена, ни обрата,

И холод лютый, как назло.

И пали первыми телята,

За ними овцы, и – пошло.

На мясо б, что ли, прикололи!

Нельзя... И к радости ворон.

Всю ночь возил подохших в поле,

Поклав на дровни, Филимон.

Хлебнув для удали портвейна,

Перед собой и властью чист,

С задачей справился партейный

Наш сельский, шустрый активист.

Отвез и ладно б, скрыл огрехи:

Зарыл в сугроб, похороня.

Но туши в дьявольской потехе

Воздвиг он во поле стоймя.

А поутру, с зарей, с восходом,

Мы враз узрели – боже мой:

Непостижимым мертвым ходом

Телята к ферме «шли», домой.

«Шел», тяжело водя боками,

В тупом движении своем,

Косматый, с гнутыми рогами,

Баран и ярочки при нем.

И как-то робко, виновато,

Все тычась ярочкам в бока,

«Резвились» малые ягнята,

Глотая льдинки молока.

В последний раз метель кружила,

Верша суметы на буграх.

А стадо будто вправду жило,

За ночь насытясь в клеверах.

Так шло – копыто за копытом,

Шажок за медленным шажком:

За кои годы ходом сытым,

В молчанье хрупая снежком.

1989

Тюмень морозная

Мороз под сорок, – ну, картина!

Из слабаков веревки вьет.

Собрав в котомку мандарины,

Джигит с базара когти рвет.

Мороз и вовремя и в пору

Хапуг прищучил и рвачей,

И разбудил застой в конторах

Сильней генсековских речей.

Взять ателье шитья и кройки:

Какой накал, какой прогресс!

Вот так мы все до перестройки

Дойдем по воле сил небес!

Мороз румяный, синеокий...

И, глянь, у девушек кругом –

Не мертвой краской пышут щеки,

А жаркой кровью с молоком.

1989

Апрель

Трепыхается белье,

Глухо грает воронье.

Переходная погода

Дует падерой в жилье.

Колобродит зло и люто

Время крови и свинца:

Что ни год – людская смута

И не видно ей конца.

Под густым газетным лаем,

Под парламентский балдеж,

Сам торю дорогу к маю –

Сквозь наветы, грязь и ложь.

Трепыхается белье,

Веще грает воронье.

Благо, есть еще отрада –

Деревенское жилье.

На крыльце дровец беремя,

Под окошком скрип саней.

Жидкий чай, программа «Время»

И вселенная – при ней...

1990

Эпоха

У меня не дом теперь – жилье.

И сума – пакет из целлофана.

Как-то враз ушли в небытие

Бежин луг и Ясная Поляна.

Славил труд. Ославили и труд.

Красота в шипах чертополоха.

Как избрать тут праведный маршрут?

Но молчит глумливая эпоха.

Ведь пока свой проклятый табак

Я смолил над строчками, над словом,

Вновь на Русь спустили всех собак –

Наших дней – бронштейны и свердловы.

Содрогнешься, боже сохрани:

И напор, и выучка, и стойка!

Жадной сворой кинулись они

К пирогу с начинкой – «перестройка».

Да, в струю кричат про Соловки,

Да, правы – нехватка ширпотреба.

И эпоха жарит шашлыки

На огне, похищенном у неба.

1990

Улица Ежова

Угрюмых крыш накат тяжелый,

Кювет с болотною травой.

Иду я улицей Ежова –

Какой-то сонной, не жилой.

Как во вчерашний день заброшен,

Но просвещенный «Огоньком»,

Я подхожу к дедку в калошах,

И он кивает: «Тот... нарком!».

Кивает, видно, по привычке,

Мол знаю сам, нехорошо...

Да вот и ржавая табличка

На пятистеннике: «Ежо...».

Глухой чердак, окно – бойница,

А во дворе, что хил и пуст,

В больших «ежовых рукавицах»

Стоит боярышника куст.

Крамольный факт советской были

И этот благостный старик

Вздыхает: «Власти нас забыли,

Но я уж, господи, привык».

Как жаль! Ни горечи, ни злости.

И только – чем душа жива! –

Он, будто собственные кости,

Кладет в поленницу дрова.

1990

Придет пора

Твержу себе: остынь, не ратуй

За «дело дедов и отцов»,

Придет пора сверженья статуй

Последних «пламенных борцов».

Пока они в державном гриме,

Богам античности под стать,

Не так легко расстаться с ними,

От мук, от сердца оторвать.

На площадях, открытых взору,

Они и нынче, как во сне,

На обновленную «Аврору»

Наводят тонкие пенсне.

В тяжелых френчах, битых молью,

В пальто, похожих на броню,

Не дай-то бог, уйдут в подполье,

Замыслят новую резню.

Уйдут, и преданны и стойки, –

У слабой власти на виду,

С «цепными псами перестройки»