Стертый мальчик - [75]

Книгу Джонсон, которую называли целительной, много читали в кругу экс-геев, особенно в семьях христиан-фундаменталистов, только что обнаруживших, что их ребенок квир. Джонсон героически бросила вызов сыновьему недугу и не отступала, пока сын не признал, что гомосексуальность – грех. Ни одна мать не должна страдать так, как страдала она, говорилось в книге. Ни одна мать не должна испытывать такую боль.

– Я прочла совсем немного, – призналась мама по телефону.

Я подошел к дивану в углу пустой гостиной общежития и сел, уставившись на облупившуюся белую стену. На этот раз я говорил по стационарному телефону, зажав желтый аппарат между колен. Домашнюю работу я, как обычно, игнорировал. Зачем учиться, если я даже не представляю, что ждет меня в будущем? Возможно, я никогда не найду работу, если не смогу измениться. За мое образование родители платить не будут, а геев, насколько я знаю, на работу никто не нанимает.

– Да, – ответил я, – я тоже.

Повисла пауза. В трубке словно пронесся ветер, наполненный помехами. Я часто представлял виртуальное пространство между нами как огромную пустыню, на блестящем песке которой одинокий черный провод скручивается в бесконечность. К таким мысленным фокусам я прибегал, когда хотел избавиться от страха. Иногда по ночам, пытаясь успокоить непрестанно работающее сознание, я представлял, как лежу на матрасе и, защищенный от удара, стремительно падаю в бездонную лифтовую шахту.

– Надо ответить еще на пару вопросов, – произнесла наконец мама.

Поскольку дополнительные эссе я должен был отправить через интернет, мама решила заполнить заявку в ЛД за меня, а не пересылать ее почтой. В последние месяцы я бывал дома редко, объясняя это кучей домашки, хотя истинной причиной было то, что из-за моего скорого отъезда в ЛД наше общение с родителями стало пустым и неловким. Мы решили, что быстрее будет, если мама поможет мне заполнить анкету. Ей прислали несколько дополнительных вопросов по почте; значит, мы дошли до последнего этапа. Процесс казался бесконечным; теперь от нас требовалось выслать мое недавнее фото и оплатить восемьдесят долларов взноса.

Я зажал желтую трубку плечом. Мама шумно вздохнула.

– Тут спрашивается, вступал ли ты когда-нибудь в телесный контакт с другими людьми?

– Нет, – сказал я быстро.

Был, конечно, Брэд, спортсмен, с которым мы дурачились в средней школе, но я не собирался произносить слова «совместная мастурбация» при матери, а психотерапевт, к которому я ходил на осенних и зимних каникулах, почти не делал заметок во время сессий, из чего я сделал вывод, что о Брэде в ЛД, скорее всего, даже не узнают. Я вспомнил Хлою. Мы только целовались, но поцелуи и те были какими-то неловкими и быстрыми и ни к чему не приводили. Помню приторный вкус ее рта (она всегда держала под языком леденец «Даблминт»), помню дрожь ужаса каждый раз, когда мой язык касался ее брекетов. Почему же то, как я обошелся с этой милой девушкой, не считается грехом?

Хорошо, что мама не спросила, хотел ли я когда-нибудь вступить в телесный контакт с другими людьми. Недавно я попал на выставку одного старшекурсника по имени Калеб, высокого тихого парня в запачканных краской джинсах, которые так великолепно сидели на его заднице, что я не мог отвести от нее взгляда. С бокалом запретного шампанского в руках я наблюдал, как он кружит по галерее, и воображал, чем бы хотел с ним заняться. Подойдя к одной из картин, я представил, как в его ловких пальцах двигается кисть, как он кладет краску мастихином и вытирает его о рваные джинсы, а потом бросает эти джинсы в кучу одежды рядом с кроватью и залезает под испачканные краской простыни. Когда он подошел ко мне, я сказал что-то глупое о сочных тонах.

– Спасибо, – ответил Калеб и улыбнулся. – Хочешь еще шампанского?

– Нет, спасибо.

Мы стояли перед картиной под названием «Эдипов Иисус». На этом полотне (как и на всех остальных) Калеб изобразил себя в виде распятого Иисуса, а в роли Марии выступала двойник Тори Эймос[19], держащая нож у его кровоточащего бока. Я не понимал значения Калебовых картин, но чувствовал, что все они крайне богохульны. Казалось, от одного только любования ими смотрящий может самовоспламениться.

– У меня в комнате есть бутылка шампанского, – сказал Калеб, – можем сходить за ней, если хочешь.

Промолчав, я зашагал к следующей картине и сделал вид, что она чрезвычайно меня заинтересовала, однако все это время гадал об истинной причине его предложения.

– Вопрос: «Как часто вы вступаете или вступали в сексуальный грех с другим человеком?» – прочла мама. Я не ответил, и она прибавила: – Тут есть варианты ответов, рядом с которыми можно поставить галочку: ежедневно, еженедельно, ежемесячно или реже. Если реже, то надо объяснить, что это значит.

– Реже, – сказал я. Я хотел найти хоть какой-то узор на облупившейся стене, но видел только случайные хлопья штукатурки, не несущие в себе никакого смысла. – Это значит никогда.

– Хорошо. – В мамином голосе послышалось облегчение.

Почему здесь не покрасят стены? Как можно оставлять их такими облезлыми? Из-за уродства этих стен в голову проникают уродливые мысли, а уродливые мысли сделают уродливым все, чем бы ты ни планировал здесь заниматься.