Стертый мальчик - [77]

В ту ночь мы с Калебом только целовались. Мы не пошли дальше поверхности наших губ, а просто лежали в темноте, переплетя пальцы, и слушали Pagan Poetry Бьорк снова и снова. Сквозь металлические жалюзи просачивался утренний свет, играя на наших щеках и губах, и вскоре дорогу себе пробил оранжевый восход, который заскользил по соседней стене, рисуя ступени, ведущие неважно куда – мы уже забрались так высоко, как хотели. К утру я знал каждый дюйм его комнаты, каждый листочек бумаги, каждый завалявшийся кусок угля, каждый волнистый мазок на холсте с Господом. Комната словно раскрылась передо мной, показала свою истинную сущность – произведения искусства.

– Надо же, а я и внимания на них не обращал, – произнес Калеб после того, как я с закрытыми глазами перечислил все предметы в комнате. – Ты должен стать поэтом.

– Поэтом не хочу, – сказал я.

Я хотел писать рассказы – хотел сочинять истории, которые, появившись на свет, жили бы своей жизнью. Но в колледже в этом семестре проходил только один творческий семинар – семинар поэзии, и мне пришлось записаться на него. Задания, которые профессор давал каждую неделю, оказались для меня слишком трудны: я часами пялился в пустой экран компьютера, и только порыв отчаяния мог извлечь из меня необходимые тринадцать строк.

– Нет, правда, – возразил Калеб.

Он повернулся на бок, лицом ко мне. В какой-то момент, ночью, он сбросил забрызганные краской джинсы, и теперь белая простыня сползла с его бедра, обнажив гладкий участок кожи, V-образный участок таза, ведущий в темноту, не тронутую утренним солнцем. Если я не отвернусь, то опоздаю на семинар.

– У тебя поэтический склад мышления, – сказал Калеб.

Я чувствовал, как его слова проникают в меня и цепляются за крючки в моей голове. Под их тяжестью внутри черепа что-то пульсировало. Cо мной никто никогда не говорил так искренне и ласково. Мы изобретали собственный язык, и он был лучше языка, который я использовал, сочиняя истории. В тот момент я вспомнил отчаяние, которое столько раз испытывал в своей комнате, когда слова оказывались бессильны и не передавали суть моих мыслей. Переживал ли Калеб нечто подобное, смешивая краски и выписывая ночь за ночью портрет Бога? Художник следует за идеалом, который не может существовать вне этого мгновения, и когда он терпит неудачу – а это неизбежно происходит, – он переходит к следующему полотну, к следующему этапу.

– У меня плохо получается писать, – сказал я, отбросив простыню. Мне в самом деле надо было идти на занятие, а я все еще был в пижаме. – Я все время расстраиваюсь, потому что мне не удается передать словами то, что хочется.

– Главное, продолжай, – сказал Калеб, вставая. – Бейся до последнего. Никогда не соглашайся на поражение.

Он прошел в дальний угол, поднял со стола стеклянную трубку с мраморным узором и кончиками пальцев принялся собирать то, что из нее высыпалось. Оранжевый свет, проникавший сквозь жалюзи, сиял на его бедрах, воспламенял золото его волос. Он поднял левую пятку, и его икра сжалась острым клином. Разве возможно передать даже часть того, что я чувствовал в тот миг? Мне никогда не стать поэтом.

Я смотрел, как он собирает что-то со стола, судя по всему, рассыпавшуюся марихуану. Я не понимал, как действуют наркотики, – они меня пугали. Я отвернулся. Один вопрос не давал мне покоя. Я скрестил ноги и наклонился вперед, опершись локтями на бедра.

– А тебе не кажется, что это лицемерно, – сказал я, – писать Бога и одновременно соблазнять первокурсников?

– В смысле?

Деревянным наконечником кисти Калеб утрамбовал содержимое трубки.

Повисло долгое молчание. Я пытался подобрать слова и объяснить, что имею в виду. Разве Калеб делает не то же самое, что мой отец, – стремится к Господу, которого, по сути, не знает? Относятся они к нему, конечно, по-разному. Калеб ничем не жертвует ради Бога, только вдохновляется им. Казалось несправедливым, что кто-то со столь противоположными мне взглядами на мир даже упоминает знакомого мне гневного Господа. А как же все те жертвы, которые мы с отцом принесли, чтобы очиститься в глазах Бога? А бесчисленные ночи, которые я провел, скорчившись в постели с острыми ножницами в кулаке и пытаясь сторговаться с Ним? Но вот Калеб, и он делает с Богом все что хочет; рисует очи Господни пара за парой, чтобы восхититься ими и перейти к следующей работе. Нет, нельзя приравнивать Бога Калеба к нашему. Впервые за долгое время я почувствовал необходимость встать на защиту отцовского Бога.

– Тебе не кажется, что ты должен стать достойным Господа, чтобы рисовать его? – сказал я. – Ты же гей.

Калеб щелкнул зажигалкой – табачная камера трубки вспыхнула, и в лучах солнца заструился дым.

– Чего тебе там вдолбили? Мол, Бог хочет, чтобы мы сидели кружком и восхваляли Его дни напролет? Да пошел он, если так. Уж лучше гореть в аду с интересными людьми.

– Откуда ты знаешь, что не создаешь Его по своему образу и подобию?

– Знаю.

Он глубоко вздохнул, задержал дыхание – и со стоном наслаждения выпустил дым. Запах был сильный, едкий и напоминал запах в глубине леса позади моего дома, где я бродил часами; запах мускуса.