Стертый мальчик - [79]

– Я стараюсь изо всех сил, – сказал я, и это не было ложью.

Смид стоял прямо передо мной, крепко сцепив руки.

– Закройте глаза, если хотите, – сказал он. – Дьявол хочет вытеснить эти воспоминания из вашей памяти, хочет запутать вас. Но сегодня мы не позволим Сатане победить.

Я не стал закрывать глаза и видел, как Смид разглядывает других пациентов. Верхняя пуговица его белой рубашки была расстегнута, под ней проглядывала тонкая белая футболка и кусочек бледно-персиковой кожи. В фундаменте ЛД было множество подобных трещин, но, чтобы их обнаружить, требовалась внимательность.

С. опустилась рядом со мной на колени, вцепившись руками в мягкое сиденье. Лицо ее было скрыто длинными волосами. Возможно, она вспоминала о том, как родители обнаружили ее с собакой. Однако тот случай не мог в полной мере объяснить девиантную природу ее сексуальности. Один из постулатов «Любви в действии» гласил, что все мы оказались здесь либо из-за насилия, которому подвергались в прошлом, либо из-за пренебрежения окружающих. «Влияние очевидно», – сообщалось на страницах справочника. Мы оказались здесь, потому что греховное насилие в нашей семье сделало новый виток. «Мысля логически, можно предположить, что тот, кто стал жертвой греха, сам никогда не станет грешником, однако на деле мы видим обратное: насилие переходит из поколения в поколение, пронизывая всю родословную».

Я постарался вспомнить тот момент, когда между мной и родителями все изменилось.

– Кто-нибудь хочет поделиться? – предложил Смид. – Удалось сегодня кому-нибудь осознать произошедшее?

В подростковом возрасте, когда я помогал отцу на хлопковой фабрике, я часто убегал на дальние поля, где рядами лежали пыльные белые прямоугольные тюки спрессованного хлопка – фермеры собирали их с полей большими комбайнами, а я прятался в них от остального мира. Я находил самый длинный тюк в центре поля в десять футов высотой и потрошил его: вытаскивал спрессованный хлопок, погружал пальцы в темные, грязные, колющие внутренности, пока не выскабливал себе достаточно места в середине. Потом залезал внутрь – в нос ударял запах пестицидов и сырой земли, а рот наполнялся горьким привкусом деревни, – вспоминая слова отца, что тюк может обрушиться и тогда я задохнусь внутри, и это воспоминание об отцовской тревоге почему-то успокаивало меня. Так я и лежал – свернувшись калачиком в спрессованном хлопке, но он на меня не обрушивался; я прятался там, где никто не мог меня найти, а хлопок меня не проглатывал. Чувствуя спиной его мягкость, я закрывал глаза и проваливался в сон, время от времени просыпаясь, чтобы взглянуть на затухающий лоскут голубого неба, а когда оно становилось совсем темным, я понимал, что родители уже волнуются.

Отец, естественно, рассердился, когда узнал о моих хлопковых убежищах.

«Ты так себя угробишь!» – возмутился он.

Но на самом деле его больше волновало почему: почему его сын прячется от мира? Почему он рискует жизнью ради чего-то столь бессмысленного?

И тогда он решил простым языком объяснить мне процесс производства хлопка.

«Однажды все это станет твоим, – говорил он. – Однажды ты унаследуешь фабрику».

Он шаг за шагом рассказал мне обо всех ступенях производства, временами проверяя, запоминаю ли я услышанное. Я мало что запоминал; меня совсем не волновал хлопок, но ради папы я притворялся, что знаю ответы на его вопросы. Меня больше интересовало, как все выглядит, а не работает. Мне нравилось смотреть на то, как металлические зубья медленно прессуют хлопок, а поток из семян красиво ниспадает белым водопадом в специальное вместилище, куда их собирают для дальнейшего использования. Посреди царившего шума мягко и изящно падали пушистые хлопковые потоки. Разъясняя каждый этап производства, отец перекрикивал грохот машин и вел меня по фабрике, положив огрубевшую руку мне на плечо. Иногда он просил рабочих что-то объяснить. Я кивал в ответ, притворялся, что слушаю, а сам наблюдал, как в лучах света кружатся пылинки и пушинки и принюхивался к странному опьяняющему аромату поля.

Результатом производства становился чистый белый рулон хлопка, завернутый в мешковину, которую закрепляли металлическими ремнями. Мне это показалось невероятно красивым. Я проводил рукой по теплому, плотно упакованному хлопку и закрывал глаза, чтобы отгородиться от всего внешнего: от грохочущих машин, снующих рабочих, даже от отца. По ночам, лежа в постели, я представлял, что наволочки и простыни сделаны на нашей фабрике. Эта мысль не покидала меня в любой кровати, в которой мне доводилось спать, и помогала расслабиться во время приступов бессонницы.

Отец подарил мне главное: понимание моего одиночества, понимание ремесла и осознание жертвы, на которую окружающие шли ради моего комфорта. Процесс адаптации занимает время. Я не ждал, что папа мгновенно примет все перемены моей жизни, так же как и я – его. И все же я бы никогда не назвал наши размолвки насилием, хоть они и были во многом травмирующими. Но в ЛД к подобным отношениям никогда бы не отнеслись с пониманием.

– Вам есть что сказать? – спросил Смид и посмотрел на меня.