Стертый мальчик - [62]

– Вы уже заполнили заявление? – спросил психолог.

– Еще нет, – ответил я.

– Этим и займемся. Не стоит терять время.

Он откинулся на спинку кресла, которое заскрипело под его весом.

Я взглянул на подлокотник кресла, на его древесный узор. Это был срез ствола какого-то мертвого дерева, в котором дождливые и засушливые годы были кольцами уложены друг на друга. И когда топор срубил этот ствол, дерево не догадывалось, что однажды я буду его рассматривать.

* * *

Плетка хлестала Джима Кэвизела[16] по беззащитной окровавленной спине. Кожаная плеть раз за разом рассекала его кожу.

– Бред какой-то, – прошептал Чарльз.

– Не говори так, – сказала Доминик с притворной серьезностью. – Это же Иисус.

– Это не Иисус.

– Тебе откуда знать? – возразила Доминик. – У тебя что, бывают видения? Бог приходит к тебе во сне?

– Я изучаю историю, антропологию и все в таком духе. У Иисуса была кожа почернее.

– Ты изучаешь музыку.

– Не только.

Я оглянулся посмотреть, не мешаем ли мы кому. Женщина справа подпрыгивала при каждом ударе хлыста, прижимая сумку к груди. Она плакала. Люди перед нами сидели на краешках кресел, словно им было неведомо, что случится дальше. Мел Гибсон оказался чародеем – сумел создать саспенс даже из известного евангельского сюжета. Каждый раз, когда плеть опускалась на спину Иисуса, я ожидал, что он умрет, хотя знал, что этого не случится и что многое еще впереди. Фильм смаковал жестокость в деталях, и жестокость эта увлекала; его вселенная была полна бесконечных оттенков красного и розового, которых я никогда прежде не замечал. В первых кадрах внезапного насилия я не уловил никакой изощренности: кровь ничем не отличалась от ярко-красных пятен на иконах с Несением Креста или на металлической табличке с изображением распятого Христа, на котором красным шрифтом значилось: «ХРИСТОС УМЕР ЗА ГРЕХ/ГРЕХИ/ГРЕШНИКОВ» (отец заказал такую для тюремного служения и потом прикрепил на кузов своего пикапа). Бред собачий. Постепенно кровь превратилась во что-то еще. В искусство. Я хотел найти для нее другое название. Я хотел пересмотреть фильм, чтобы разглядеть поллоковские всполохи крови.

Чарльз и Доминик больше не спорили и теперь с недоумением смотрели, как тело Иисуса методично превращается в кровавые клочья. Смысл фильма был ясен: насилие заменило все. Было уже не важно, чернокожий или белый человек на экране. Ужас поражал людей всех рас и вероисповеданий.

– Я не могу больше на это смотреть, – сказал Чарльз, прикрыв глаза ладонями. – Это уже слишком.

– Почти конец, – ответила Доминик, забрасывая в рот новую горсть попкорна. – Сейчас будет хороший момент.

«Отче, прости им, – сказал Иисус сдавленным от сгустка крови голосом. Зубы его стучали, взгляд был устремлен в неведомое всем, кроме него самого, будущее. – Прости им, ибо не ведают, что творят».

Мария с дорожками слез на щеках зарыла руки в землю и схватила две пригоршни грязи. Ее черты были искажены болью и неверием. Критики утверждали, что фильм получился достовернее Библии; Гибсон потратил много времени и средств, чтобы снять сцену распятия как можно правдоподобнее. Но когда я смотрел на окровавленного и ободранного Иисуса, я не мог поверить, что человеческое тело способно вытерпеть такую жестокость. Должен был быть предел, граница, которую римские власти не могли переступить. Но у всех у нас разные представления о границах. Чарльз и Доминик иногда рассказывали о своих предках, которые родились рабами, которых беспричинно били, но, несмотря на все издевательства, они смогли прожить долгую жизнь в неволе. Раны заживали, кожа грубела, а кошмар продолжался по расписанию.

По сравнению со страданиями в фильме мои страдания казались бессмысленными, мелочными. Меня никто не бил, не хлестал плетью; я не страдал за свою добродетель. С момента моего разоблачения какая-то часть меня все еще лежала на заднем сиденье маминой машины, глазела на молочную ленту звезд в небе и ждала кары. Но, даже ожидая эту кару, я понимал, что она не сравнится с тем, что я видел в кинотеатре. Мне не на что жаловаться. Я пройду лечение. Я подам заявление.

Не впервые я принимал решение, опираясь на чувство вины. Первые фантазии о мученичестве посетили меня в день моего шестнадцатилетия. Хлоя подарила мне книгу «Последователи Иисуса. Мученики» в надежде, что та сблизит нас.

– Она изменила мою жизнь, – сказала Хлоя. – Я не боюсь больше следовать за Христом. Я не испугаюсь, даже если к моей голове приставят пистолет.

Я с увлечением читал подробные описания чудовищных смертей от рук безбожников, примеры подлинной преданности Господу, столь необходимой в конце времен. Часами в спальне, за закрытой дверью, я фантазировал, как вооруженный спецназ прорывается сквозь все замки и преграды, чтобы допросить меня. Я представлял, как гордились бы Хлоя и родители, если бы видели, как бесстрашно я смотрю в дуло пулемета и произношу: «Я не отрекусь от Иисуса Христа, Господа моего».

Честно признаться, я искренне волновался о том, что скажу, когда наступит Апокалипсис. Я чувствовал, что глубоко во мне живет зло, в том самом месте, где прятались фантазии о мужчинах постарше: одни работали в папином салоне, кого-то я встречал в церкви. Их внешность не имела значения. Плотно зажатые между страхом и стыдом, их тела и лица скручивались в тревожную массу, угрожающую взбунтоваться и разоблачить меня.