Стертый мальчик - [64]

– О нет! – сказал Чарльз, округлив глаза. – Мы только и делаем, что поем.

Кетчуп ярко-красным пятном висел на его нижней губе. Я вспомнил статью о разработке специальной крови для «Страстей Христовых» – тошнотворно приторный красный краситель, маслянистая камедь, которую смешивали с глицерином, чтобы она получилась более вязкой.

Доминик встала, вытерла испачканные солью руки о синюю рубашку и прочистила горло. Потом огляделась. В зале сидели всего несколько человек. За окном мутный оранжевый туман окутывал мир, затемняя дорогу. Несколько снежинок приникли к оконному стеклу и растаяли, оставив после себя мокрый след. На какое-то мгновение мне показалось, что мы внутри странного снежного шара и кто-то взболтал его и повернул ключ музыкальной шкатулки. Доминик схватила Чарльза под мышки и заставила его подняться, чуть не столкнув на стаканчики с кетчупом.

– Summertime, – запела она, невероятно мелодично и невероятно не по сезону.

Люди в зале обернулись. «Почему ты с ними?»

Чарльз присоединился к ней. Я молчал.

– There’s a’nothin can harm you, – пели они, – with your daddy and mammy standing by.

Я бросился в туалет и захлопнул дверь, заглушая их пение. Склонившись над унитазом, я глядел в безмятежную воду и ждал, но ничего не случилось. Только отражение почти незнакомого тощего лица смотрело на меня в ответ.

В тайной жизни конверсионная терапия растет внутри меня, поселяется под складками кожи, захватывает слизистую оболочку желудка. Желудок бурлит от кофе и макмаффина с яйцом, который мама заставила меня съесть по дороге к психологу; желтая обертка шуршит у меня в руках, колеса машины стучат по мосту над Миссисипи. Мама в последнее время часто так делает: заставляет меня есть калорийную пищу, подсовывает тайком майонез в сэндвичи и не позволяет мне осуществить мой план – стать невидимкой.

– Ваши мысли ранят Господа, – говорит психолог. Он не отрывает взгляда от стола со стеклянной столешницей между нами. С этого ракурса его густые брови кажутся двумя большими черными запятыми. Он здесь, чтобы остановить меня. – Они отвратительны, противоестественны. Мерзость!

Я не могу забыть, как он произнес слово «мастурбация». Оно повисло в комнате, не желая исчезать.

– Я знаю, – отвечаю я. – Но я стараюсь.

– Мы с вашей мамой думаем, что вам стоит походить на «Исток», – говорит он, протягивая листок. – Это двухнедельная программа. Короткая, но весьма эффективная.

«Исток». Рассказы, которые я пишу почти ежедневно, также способны скрыть исток моей боли, отгородить меня от моей греховной природы. Когда я сижу не в кабинете психолога, а в своей комнате в общежитии вместе с Чарльзом и Доминик и строчу в блокноте, я забываю о своем горе и чувствую только радость и разочарование перед написанным словом, потому что оно отказывается облекать в плоть и кровь то, что видит воображение. Писательство одновременно и сложнее, и проще. Но убежать от боли нельзя – об этом мне много раз говорил психолог. Нельзя убежать от собственной низменной природы, сколько бы веса ни потерял. Рано или поздно я должен буду вернуться к истоку.

Той ночью в кампусе было тихо, лишь приглушенный звук сабвуферов студенческого братства, бухающих музыкальным ритмом, оживлял замерший вечерний воздух; благодаря мирной вибрации казалось, что темные закоулки учебных корпусов хранят волнующее обещание, укрывают потусторонний мир. Верхний этаж гуманитарного факультета светился вдалеке; на балконе учительской стоял одинокий человек – заучившийся пятничным вечером студент, тощий парень, который, казалось, никогда не покидает стен факультета. Он всегда пробуждал во мне чувство вины, страх, что я не настолько скрупулезно прочитал заданный отрывок из «Королевы фей». Этим студентом мог быть я – внимательным, уверенно стоящим обеими ногами на земле, глядящим в будущее, наполненное книгами, аудиториями с деревянными панелями и ночными кружками кофе. Позднее я буду завидовать таким людям, мысли которых никогда не оборачиваются против них самих, хотя я совершенно не представлял, о чем он думал одинокими вечерами.

Я прошел мимо нескольких корпусов; под ботинками хрустела сухая трава, холодный воздух проникал под тонкий черный свитер.

«Куда это ты собрался в одном свитере?» – спросил тогда Чарльз.

Я не мог сказать ему правду – что встревожен и хочу ощутить ледяной ветер.

Пиная гравий, я дошел до небольшого сада и направился к холодной каменной скамье. Меня окружала высокая живая изгородь, и сквозь голые ветви я легко различал шпиль университетской часовни, щедро освещенный тремя прожекторами. В начале учебного года мы с друзьями залезли на этот шпиль ночью – с нами были Доминик и Чарльз, а еще Дэвид. Мы перелезли через потолочные балки – внизу в преломляющемся лунном свете мерцали медные трубы органа – и, стараясь подавить хохот, поднялись по ржавой лестнице. Прежде чем забраться на самый верх, мы задержались на лестничном пролете, который вел на узкую террасу, окаймлявшую шпиль, и один из старшекурсников, приложив палец к губам, сказал, что хочет открыть нам правду об этом месте. Он рассказал, что в колледже располагался масонский сиротский приют, который сгорел дотла в начале двадцатого века. В пожаре погибли дети. Говорят, что трое из них каждую ночь стоят у шпиля, держась за руки. Трое безымянных малышей, чьи черты стерло пламя.