Стертый мальчик - [66]

Я вспоминаю вкус пресного хлеба на языке и отзывающиеся эхом слова в храме: «Вот тело Христово. Сие есть тело Мое. Сие творите в Мое воспоминание». Помню вкус виноградного сока, Кровь Христову, и страх, что сок превратится у меня в желудке в кровь – хотя баптисты не верят, что подобное возможно. Помню, как винил себя за то, что залюбовался близнецами Брюэр в переднем ряду, пока пил сок и слушал, как сотни зубов грызут пресный хлеб; а у Брюэров были такие великолепные, идеально вылепленные спины, что я не мог себя сдержать и сразу же после причастия бросился в туалет и заставил себя изрыгнуть Тело и Кровь Христову из страха, что, если я сохраню их внутри, меня настигнет наказание за богохульство. Плавающие кусочки плоти Христовой напомнили мне окровавленную плоть, которую я позже увидел на большом экране. То был знак, теперь я понимаю. Теперь я знаю, что тело управляет духом.

Именно тело Христово воплотило в мир Его мысли, а исчезновение самого тела убедило многих неверующих принять христианство. Из-за тела Дэвида я оказался на терапии. С отсутствия контакта с телом Хлои все и началось. Если бы я мог выстрогать из своего тела острое лезвие, я обуздал бы его власть, ту самую власть, которую я вновь ощутил во время просмотра «Страстей Христовых», ту самую, которую отец так хорошо использовал в своих проповедях. Все, что мне нужно, – это помощь доктора Джулии. Во мне пробуждается надежда. Я ощущаю тепло из кухни кожей, оно придает мне сил, толкает вперед.

Я по-прежнему стою в коридоре и смотрю, как рождественские огни танцуют на замерзшей глади озера. Откуда-то доносится Нэт Кинг Коул. Помню, как Доминик говорила мне, что ненавидит Нэта Кинга Коула: «У него такой безжизненный голос». Но я не согласен.

Я думаю о Чарльзе и Доминик, о том, что они поют праздники напролет где-то там, в доме, совсем не похожем на мой. Однажды Чарльз рассказал мне, как в стену его дома попала шальная пуля, едва не пробив насквозь, – он в эту секунду сидел на диване. Сантиметром дальше, и Чарльз не смог бы рассказать мне эту историю. Я размышляю о его боли, о том, через что ему пришлось пройти и откуда он пришел, и о том, где он теперь – выступает в театре при колледже. И неожиданно я чувствую прилив радости, потому что живу, мне тепло и хорошо с родными, несмотря на возникшую между нами неловкость с тех пор, как они узнали о моем недуге; несмотря на то что они обращаются со мной как с нелюбимым предметом семейного фарфора, они все же часть меня, и по моим венам пульсирует их кровь, пока я иду босиком по коридору и вслушиваюсь в их голоса за спиной – слова неразличимы, но то не слова злости, отвращения, жалости или любви, затаившиеся в глубине их глоток, – и поэтому я иду дальше, медленно переставляя ноги, иду к золотистому свету, мерцающему озеру и готов поклясться, что это слишком прекрасно для одной жизни, я должен расщепиться на несколько сущностей и распробовать оттенки вкуса этого мгновения, потому что, возможно, после приема у доктора никогда больше не испытаю ничего подобного; и я думаю: «Как же отблагодарить за этот дар? Как отблагодарить этих людей и Бога, которому они поклоняются, Бога, которому, кажется, до сих пор поклоняюсь я сам?»

Собака по кличке Дейзи, тяжело дыша, прошмыгивает мимо меня. Она поднимает голову; у нее влажные глаза. Мне трудно смотреть на ее искреннюю преданность. Я отворачиваюсь, благодаря ее за то, что она рядом со мной в темноте, а за нами свет, который словно готов выманить нас к окну и поднять в ночное небо над озером. «Как я откажусь от всего этого? – думаю я. – Сколько людей, которым я доверился, подвели меня к этому мгновению жизни. Возможно, впереди еще более прекрасные мгновения, стоит только вновь им довериться».

Наступает вторник. К доктору я не иду.

– Что-нибудь придумаем, – говорит мама.

И все. Я в замешательстве. Неужели родители больше ни на что не надеются, неужели это конец? Мы с мамой не разговариваем целую неделю. Ее молчание беспокоит меня.

Только спустя месяцы я пойму, какой надежный договор заключил с собой в ту рождественскую ночь, проведенную с семьей. Только спустя месяцы, просидев несколько часов на холодной каменной скамье в саду рядом с гуманитарным факультетом, а перед тем проблуждав в тумане по тропе, ведущей к озеру, и поглядев на собственное отражение на фоне лунного света и квадратного силуэта своей будущей альма-матер в безмятежной воде, я наконец осознал, на что готов пойти. Я возьму свою тощую плоть, и окрещу ее в ледяной воде, и вернусь в мокрой одежде, окоченевший, но всем телом ощутивший жизнь, и подставлю изможденную плоть под жгучие струи душа, и буду следить за каплей, спадающей с душевой насадки, и, клацая зубами, начну бормотать простейшую молитву, обращенную к Великому Целителю: Господи, сделай меня непорочным.

Выйдя из душа, я возьму мобильник и напишу маме, пробудив ее ото сна: «Я готов, – напишу я, – к доктору Джулии».

Спустя несколько дней после похода в кино с Чарльзом и Доминик мы с мамой сидели в приемной доктора Джулии.

– Чуть ли не в каждой клинике вижу подобные картины, – сказала мама. – Эта довольно симпатичная. – Она все говорила и говорила.