Стертый мальчик - [67]

– А?

На стене висел репринт знаменитой фотореалистичной картины Роквелла: маленький мальчик стягивает штанишки перед доктором в белом халате; сквозь закрытые жалюзи на заднем плане проникает свет. Жест мальчика кажется простым и искренним и отражает ту беззаботную эпоху, которую столь умело запечатлевал Роквелл: минута страха перед облегчением, особенно трогательная, потому что боль незначительна и мигом забывается, о чем мальчуган узнает после пары визитов к врачу. Страх перед уколом в детстве испытывают многие, а потому он кажется смешным в той мере, в коей взрослых всегда забавляет детство и те его мгновения, которые, подобно пустому страху мальчика, нужно просто перерасти. Быстрый укольчик – и все кончено.

– Интересно, когда придет доктор Джулия? – спросила мама.

– Скоро, – тупо ответил я. – У нее всегда полно работы.

Я не знал, что еще сказать.

Доктор Джулия вечно казалась занятой: то просматривала медкарты, то сверялась с записями, то выписывала лекарства на квадратных белых листках, величественным жестом отрывая их от клейкой полоски в блокноте, – но делала эту часть работы так, словно она не приносила ей столько удовольствия, сколько приносило время, проведенное в обществе пациентов.

– Что ж, давайте сразу к делу, – сказала доктор Джулия, когда наконец вошла в кабинет, словно отмахнувшись от технической стороны своей жизни – дезинфицированной, полной профессионального жаргона, – чтобы, захлопнув дверь и хрустнув костяшками пальцев, засучить рукава, сесть на скрипучий табурет и, наклонившись, заглянуть в глаза людям, которые делали ее работу осмысленной; стать в это мгновение не просто доктором, но маленькой девочкой из Салема, штат Арканзас, которая привыкла рано просыпаться и кормить перед школой кур. Бывали мгновения, когда девочка и доктор появлялись одновременно, хотя случалось это нечасто. Она училась в том же колледже, что и я, и этот факт сыграл существенную роль в то утро, когда я решил соединить две свои жизни: студенческую и домашнюю.

– Что привело вас ко мне сегодня? – спросила доктор, будто ничего не знала, растянув рот в безмятежной улыбке деревенской девчонки, в то время как мама, в кружевах с ног до головы, сидела в противоположном углу кабинета, безуспешно пытаясь унять дрожь, которая охватила ее с того момента, как она узнала о моей сексуальной ориентации.

– Даже не знаю, с чего начать, – сказала мама, прижимая к груди сумочку, хотя прекрасно понимала с чего – с уродливой правды, позорного факта, запятнавшего нашу семью. Я знал, что они с доктором Джулией уже обсуждали мою ориентацию, что они дружат и что доктор хочет спасти маму от тяжелой участи быть матерью сына-гея на Юге, да еще и в строгой религиозной общине. Я понял это по тому, как они разговаривали друг с другом, какой поток сострадания изливался из их уст, заполняя комнату. Опустив голову, я уставился на пеструю плитку под своими болтающимися ногами. Мне казалось, подними я взгляд – и поток сострадания собьет меня с ног, а потому сидел и помалкивал.

– Давайте начнем с очевидного, – сказала доктор Джулия, – вы волнуетесь за сына.

Шорох. Шелест кружев. Тем утром мама зашла ко мне узнать, хорошо ли выглядит. Она стояла на пороге, похожая на снежную королеву в ледяном одеянии, ее грудь украшали несколько слоев выкрашенных желтым брюссельских игольных кружев, которые опускались баской чуть ниже черного пояса с высокой талией. «Нет, – подумал я, – ты похожа на подснежник, галантус, во всей его увядающей красоте». Даже в часы уныния и страха мама одевалась красиво. Любовь к деталям, текстурам и качественным тканям отвлекала ее от проблем. Облачившись в помпезный наряд, она взывала к предкам, дабы те уберегли ее от страданий, которые ей суждено было пережить в ярко освещенном кабинете доктора. Она ничуть не походила на Долли Партон с ее ярким макияжем и вечным оптимизмом южанки, которую не встретишь в повседневной жизни, как, бывало, ошибочно считали северяне; напротив, моя мать, подобно многим южанам, была бесстрашна и решительна, стоит только посмотреть сквозь улыбку и кружева. За последнее десятилетие ей довелось многое пережить: она потеряла родителей, стала женой священника, а теперь обнаружила еще и этот семейный позор, всегда находившийся под ее маленьким, унаследованным от матери носиком. Тем не менее мама была упорна и умела терпеть, стараясь не терять собственного достоинства. Что она может сказать сейчас, сидя перед доктором Джулией, если не смогла признаться самой себе, что слова «гей» или «гомосексуальный» присутствуют теперь в ее жизни.

– Он плохо ест, – в конце концов произнесла она. – За последний месяц похудел на десять фунтов.

Пальцы на левой ноге онемели, и я переменил положение. Под бедрами зашуршала бумага – почему-то я всегда умудрялся ее порвать. Звук рвущейся бумаги в оглушительной тишине казался неловким, каждое движение – излишним (под бумагой вдобавок заскрипел пластиковый стул), словно у пациента специально проверяют способность сидеть неподвижно и сохранять спокойствие, какой бы диагноз ему ни озвучили. Меня не покидало чувство, что каждое мое движение записывается, образуя диаграмму, по которой определят степень моей гомосексуальности.