Стертый мальчик - [48]

– Не подходите к камерам ближе, чем на пять футов, – предупредил отец, – и не обращайте внимания, если они начнут сквернословить и обзываться.

Он предложил мне войти первым. Я кивнул. Я хотел показать, что я такой же смелый, как и он. Хотел доказать, что могу измениться. Откроются двери – людей изобилье.

В коридоре было темно. Хотя, возможно, темным он казался оттого, что мы пришли с яркого солнца.

Неоновые пятна кружились передо мной, образовывая дугу, и лопались на краю тусклых камер. «Фосфены, – так назвала их учительница биологии, когда я заснул на ее уроке. – Ну что, понравилась тебе встреча с фосфенами?» В ту ночь, когда Дэвид заставил меня лечь в его постель, я видел сотни фосфенов: розовые, желтые и оранжевые завитки, как фигуристы, скользили под моими закрытыми веками. «Иногда их называют фильмами для заключенных», – продолжала учительница биологии. Такой феномен возникает, если часами смотреть на пустую стену – я тогда глядел на пустую стену спальни, приставив ножницы к горлу и надеясь, что решение возникнет само собой, что Бог напишет ответ бестелесной рукой, как написал свой ответ перед царем Валтасаром в Ветхом Завете[13].

Я шел близко к стене, то и дело цепляясь плечом о щели между белыми бетонными блоками. Порой за черными металлическими прутьями бледной вспышкой мелькало чье-то улыбающееся лицо. Казалось, все замерли – никто не шевелился, никто не говорил ни слова, кроме редких «Здравствуйте» или «Рад вас видеть». Я прятал руку, в которой держал конфеты, опасаясь, что кто-нибудь набросится на меня, минуя прутья, хотя все вели себя очень вежливо.

Я слышал позади шаги отца, вторившие моим, но не оборачивался, чтобы он не увидел страх в моих глазах. В прошлые выходные, когда я зашел проведать его в салон, он занес кулак, чтобы ударить меня, – то был момент нашего общего страха перед моей сексуальной ориентацией. Я неудачно пошутил при всех – сказал, что отец не хочет выглядеть слабаком перед покупателями, сказал что-то, что мгновенно позабыл, едва он втащил меня в кабинет и замахнулся, сжав кулак. В следующую секунду на его лице отразился ужас, осознание того, что он собирается сделать – поступить так же, как поступал с ним его отец, – и он разжал ладонь и извинился, не поднимая глаз от пола. «Давай же, – думал я. – Ударь и дай мне карт-бланш. Сделай это, и мне больше не придется тебя любить». Но он ничего не сделал. В уголке его глаза блеснула слеза, сбежав по щеке в ямочку у него на подбородке. Не знаю, о чем он всплакнул: о своем сыне-гее или о себе. Я был благодарен отцу, что он не расплакался. «Мы обязательно что-нибудь придумаем, – сказал он дрожащим голосом. – Мы найдем хорошего специалиста».

Я напомнил себе, что отец сознательно не привел бы меня в опасное место (ведь, несмотря ни на что, он все же опустил кулак), и немного расслабился в темноте коридора. Папа был тем самым человеком в толпе, который мгновенно реагировал, случись какое-нибудь происшествие. Когда я был маленьким, он осматривал каждую карусель на деревенской ярмарке, прежде чем разрешить мне прокатиться. Я несся мимо него на вращающихся качелях, задрав ноги так, что летний воздух щекотал под коленками; я видел серьезное лицо отца – неподвижную точку в движущемся мире, – внимательно изучающее болт над моей головой. Отец как будто всегда был рядом и присматривал за мной. Учеба в колледже отдалила меня от него, от его наставлений и от учения церкви, за что я был жестоко наказан. Болт открутился, и я упал так, что Дэвид смог удержать меня силой.

– Минуточку, – сказал жующий сигарету полицейский и прошел мимо меня.

Он выплюнул остатки табака в пенопластовый стаканчик. Вылетая из его губ, они напоминали темные кусочки бумажного конфетти. В руке он держал огромную связку латунных ключей – казалось, их там было не меньше ста. Перебрав несколько, охранник нашел нужный, вставил в замочную скважину двери в конце коридора и с усилием ее отпер.

– Подождите здесь, – сказал отец и вошел вместе с полицейским в помещение, где нас уже ждала большая группа заключенных. Нужно было убедиться, что все готово к службе. На каждой встрече первые десять минут отцу приходилось успокаивать заключенных: уговаривать выключить телевизор и не сквернословить.

Сквозь открытую дверь по другую сторону просторной комнаты я увидел вход в женский тюремный корпус. Когда отец проходил мимо, несколько пожилых женщин отошли от решетки со смущенными лицами; длинные пряди их волос безжизненно лежали на плечах.

– Твой старик когда-то проповедовал и женщинам, – сказал Дикарь, опершись на стену.

Дверь перед нами с грохотом захлопнулась, послышался звук задвигаемого засова.

– А что произошло? Почему он перестал им проповедовать? – спросил я.

– Они стали гадко себя вести, – ответил он. – Предлагали свои услуги, если ты понимаешь, о чем я.

«Ты не знаешь, каково это – быть с женщиной».

– А он?..

– Сам знаешь, каким может быть твой отец, – сказал Дикарь, разглядывая камеру напротив.

Человек в камере, похоже, нас не слушал. Он лежал на спине, лицо было прикрыто рукой. Позже я узнал, что в этом отсеке содержались наиболее опасные преступники.