Стертый мальчик - [47]

Дикарь – прозвище, которое отец придумал для Джеффа: тот мыл машины в салоне и входил в отцовский молитвенный круг. С тех пор как папа стал управляющим, мы с Джеффом работали вместе каждое лето – это он научил меня приводить в порядок машины. Благодаря ему я начал подмечать незначительные изъяны в подержанных авто: пыль под крышкой спидометра, крошки между передними сиденьями и приборной панелью, липкую внутреннюю обшивку в карманах задних сидений. Он учил меня, что мелочи – самое важное. Людям приятно, когда мы проявляем внимание и не пропускаем ни пылинки.

Когда отец познакомился с Дикарем, у того были длинные, зачесанные назад сальные волосы, как шерсть у грызуна, а его речь сливалась в один долгий звук. Но даже после того, как отец привел Дикаря к Господу, регулярно молясь вместе с ним на коленях у себя в кабинете, прозвище все же осталось как шутка, хотя теперь дикарем его назвать было сложно.

Мы с ним сработались. Когда мы дежурили вместе, он отвечал за автохимию, а я – за мойку. Если нам попадалось невыводимое пятно, мы по очереди терли его тряпкой, помогая друг другу довести дело до совершенства. В отличие от меня, Дикарь с помощью приобретенных навыков сумел укротить свое прошлое и сам словно очистился от пятен. Он нашел выход из темноты – постригся, прикрыл татуированные руки длинными рукавами, научился выговаривать слова – и теперь вел заключенных по пути, который проделал сам.

Дикарь появился спустя несколько минут; его короткие волосы были аккуратно прилизаны набок гелем.

– Простите за опоздание, – сказал он, пытаясь отдышаться; лицо его было в поту. – Пришлось возвращаться за Библией.

Он помахал перед лицом большой черной Библией короля Иакова, без которой никогда не выходил из дома. «Новообращенный христианин всегда жаждет слова Божьего», – объяснял отец. Насколько я мог судить, Дикарь про мою ситуацию ничего не знал. Отец ответил на мои мысли говорящим взглядом: «Да, я привез тебя сюда из-за того, что ты согрешил, но необязательно рассказывать о нашем позоре всем подряд».

– Бог этим утром зря времени не терял, – проговорил Дикарь, задрав голову и поглядев на небо; его кадык ходил ходуном. – Прекрасный выдался денек.

Я проследил за его взглядом. Плот из перистых облаков разлетелся на части над горными вершинами, лениво кувыркаясь в тропосфере. Это был один из тех дней, когда темнота космоса как будто давила на атмосферу и насыщала небо яркими красками, заметными лишь чуткому взгляду.

– Это Господь отдыхает, – сказал отец. – «На седьмой же день Бог отдыхал».

– Но мы отдыхать не будем, – ответил Дикарь, указывая на вход в тюрьму. – Господь сотворил мир, теперь мы должны постараться не разрушить его грехом.

Мы подошли к металлической двери; отец нажал на маленькую красную кнопку на металлической коробке и представился. Потом обернулся к нам и прочистил горло.

– Готовы спасти немного душ? – спросил он.

– Жду с самого утра, – ответил Дикарь.

Где-то над головой зажужжала камера, поворачиваясь в нашу сторону. Мы посмотрели вверх, прямо в оживший объектив. С такого ракурса наши лица образовывали треугольник, вершиной которого был я.

Дверь отворилась с гудением, похожим на звук из какого-то телешоу. Отец толкнул ее. Я прошел в предбанник вслед за ним и Дикарем, где ощутил резкий холод кондиционера и остановился подождать, пока откроется следующая дверь. Мы стояли в металлической коробке, похожей на лифт с маленьким окошком, выходившим в пустую приемную.

– Напомните-ка еще раз, – начал отец, и ему неожиданно вторило эхо. – За какой стих заключенным не полагается конфет?

Я распрямил плечи, прекрасно зная ответ.

– От Иоанна 11: 35.

Этот стих каждый набожный ребенок из баптистской миссионерской церкви «учил» хотя бы раз, потому что в библейской школе на каникулах требовали вызубрить какой-нибудь отрывок из Писания, а этот был самым коротким. Отец не хотел, чтобы заключенные ленились читать Библию и заучивали такой элементарный стих; он хотел, чтобы как можно больше Господних слов осталось у них в памяти. «Иисус прослезился». Эти два простых слова преследовали меня. Я не плакал с того самого вечера, когда мама везла меня из кампуса, с того момента, как я смотрел на высоковольтные провода, нырявшие между бледными звездами (на провода были нанизаны созвездия, названий которых я не знал), и гадал, что скажет отец. Но я не собирался больше плакать. Когда я видел в церкви плачущего человека, мне казалось, что он хочет разорвать кожу на своем лице и показать всем свою иную, секретную сущность. Спустя недели после изнасилования каждый раз, когда мне хотелось заплакать, я сильно щипал себя, чтобы сосредоточиться на боли, а не на слезах. Я не мог больше никому позволить увидеть мою слабость.

Отец обернулся и посмотрел на меня карими глазами, отливавшими зеленым под флуоресцентным освещением. Дверь загудела и открылась, но он не шелохнулся.

– Правильно, – сказал он и поднял руку, чтобы хлопнуть меня по спине. Я невольно вздрогнул, и его рука застыла в воздухе. – Правильно, – повторил он и открыл дверь.

Мы с Дикарем зашли вслед за отцом в приемную. Полицейский с наполовину изжеванной сигаретой, торчавшей из уголка рта, кивнул и открыл еще одну дверь. Тюремщики прекрасно знали отца – все же это была небольшая тюрьма в маленьком озаркском городке, – поэтому никто нас не обыскивал и документы у нас не спрашивал.