Стертый мальчик - [50]

Я поднял глаза и увидел заключенного, сидевшего на койке напротив. Он наблюдал за мной, скорее всего, слышал наш разговор. Он был пожилым, седые волосы спадали ему на уши; морщины тонкими полумесяцами отпечатались на коже под глазами, а длинные руки свисали между коленями, как увядшие лозы.

– Здравствуйте, – сказал я. – Как вас зовут?

Человек кивнул, не отводя глаз. Я старался не следить за тем, куда ведут его руки, старался не смотреть на небольшую выпуклость между ногами. Было нечто очень знакомое в том, как он сидел на нижней койке. В груди вдруг что-то зашевелилось, какой-то запрятанный за пазухой комок ярости, о котором я давно позабыл.

– Вы откуда? – спросил я.

Дурацкий вопрос: все заключенные были местными. Большинство из них родились и выросли в этом городе.

Человек кашлянул и моргнул.

– Что это у тебя там? – спросил он сухим скрежещущим голосом. – Конфеты?

– Да, – кивнул я и показал пачку «Эм-энд-Эмс». Драже перекатились на одну сторону. – А еще у меня вот что.

Я сунул руку в карман, вытащил смятую пачку брошюр и подошел чуть ближе к решетке, чтобы старик мог рассмотреть их. До само́й решетки я не дотрагивался: мне казалось, что она развалится от одного прикосновения.

Заключенный медленно переводил взгляд с моих рук на лицо, как будто пытался понять, что опаснее. Мы испуганно смотрели друг на друга. Пока он разглядывал меня, я думал о дверях, которые держат его взаперти, о дверях, мешающих ему увидеть, как каждое утро над вершинами гор розовыми лентами поднимается туман. Неудивительно, что отцовские брошюры расходились так бодро: яркие иллюстрации воплощали мечту о внешнем мире.

– Я знаю, что это, – произнес наконец мужчина. – Твой отец уже давно пытается всучить мне хоть одну.

– А, – сказал я.

Я отвел взгляд, но опять невольно посмотрел на его койку – не удержался.

– Твой отец так занятно говорит обо всем этом, – продолжил он. Повисла короткая пауза. – Если я возьму брошюру, дашь мне «Эм-энд-Эмс»?

Глаза постепенно привыкли к полумраку; теперь мне удалось разглядеть слабые попытки заключенного украсить камеру: на стенах висели несколько рисунков, сделанных будто детской рукой, потертый календарь, открытый на неправильном месяце, а на углу стола валялась стопка писем. Телевизора тут не было, в отличие от большой камеры, где мы с отцом чуть позже будем раздавать конфеты. Должно быть, он сотворил ужасное – кого-то убил или изнасиловал.

– Если процитируете два стиха из Библии, – сказал я, – дам вам горсть.

Морщины на его лице проступили отчетливее, а глаза глубоко запали под нахмуренными бровями.

– У меня нет Библии, – ответил он.

– Она наверняка есть у папы, он в соседней камере, – сказал я. – Сейчас быстренько вам принесу, и отыщете пару стихов. Это нетрудно.

– А если я читать не умею?

Я бросил взгляд на пачку писем. Их ему кто-то читает вслух или он просто лжет и даже не пытается скрыть вранье?

– Ну, я могу зачитать вам, – сказал я, – а вы повторите.

– А если у меня плохая память?

К горлу подступил ком. Я закрыл глаза. Положи левую руку ладонью вниз. Дыши. А теперь поверни ладонью вверх. Заключенный по-прежнему смотрел на меня. Дыши. Мне оставалось лишь протянуть ему брошюру и уйти. Это единственное, что я мог сделать. Только не проговаривай: «Повернуть левую руку». Осознанность – самое главное.

– Почему бы вам не взять брошюру? – сказал я. – Обсудим ее на следующей неделе.

– Нет, – произнес заключенный.

Слова его прозвучали холоднее разделявшей нас стали. Я решил больше не давить на него.

Я сделал все что мог. Когда через несколько минут отец вернулся, я постарался скрыть неудачу за улыбкой.

Некоторые обрывки той ночи, когда отец выдвинул мне ультиматум, улетучились из памяти. Воспоминания поначалу словно растворялись, но потом возвращались в самые неожиданные моменты. Я уставился в бетонную стену над выходом из тюремного коридора в ожидании отца – брошюры липли к потным рукам – и вспомнил худшие минуты той ночи.

Было уже за полночь. Я шел на кухню за стаканом воды и остановился перед полоской света, падавшей из приоткрытой двери отцовской спальни.

– Может, нужен доктор? – прошептала мама, прикрывая рукой телефонную трубку.

Отец сидел рядом с ней на краю кровати и смотрел в пол. Я совершенно не представлял, кто мог быть на другом конце провода, с кем они говорили обо мне.

– Может, гормоны? – спросила мама.

– Никакие это не гормоны, – ответил отец. – Парню не нужен доктор. Ему нужно чаще читать Библию.

– Откуда ты знаешь? – ответила мама, прикрывая рукой телефон. – Откуда ты знаешь, что ему нужно? Может, необходим как раз доктор.

В этот момент мама подняла голову. Не знаю, увидела ли она меня, но она пересела и пропала из моего поля зрения.

Я пошел на кухню, подошел к окну и уставился на полумесяц, чье отражение скользило по мягкой ряби озера; я не был готов к тому, что ждало меня впереди.

Оставив в покое заключенного-безбожника, я блуждал по коридорам тюрьмы с непочатой пачкой «Эм-энд-Эмс» и размышлял о таинственном докторе, о котором случайно услышал той ночью. Я совершенно не представлял, чем мне поможет доктор, и не спрашивал родителей, назначили ли они уже встречу, но надеялся, что этот экзамен окажется проще предыдущих. Я с нетерпением ждал, когда иголка проткнет кожу и маркированная пробирка наполнится кровью. Анализ должен был объяснить, что со мной не так и почему я не могу выполнить то, что казалось мне тогда совсем несложным: смиренный переход Слова Божия из одной руки в другую, обмен между двумя людьми. Может, мама была права, и виноваты гормоны. Может, именно они мешают мне быть мужчиной. Я провалил тюремный тест, хотя отец так и не спросил про брошюры и никто из нас не имел даже отдаленного представления о том, что именно обеспечит мне проходной балл. Возможно, удачей считался результат Дикаря, вернувшегося с широкой улыбкой на лице, пустыми руками и многочисленными рассказами о заключенных, которые учтиво брали у него брошюры и обещали прочесть все до последнего слова к следующему его приходу. Я же ничего нового не узнал.