Степанов и Князь - [9]

— Беспамятство и неуважение к прошлому, — неожиданно вставил молчаливый Князь. — Даже историческое Патрикеево поле распродали под коттеджное строительство.

— А на горячее куриные ноги в шафране, не обессудьте…

К вечеру гости обжились, наелись, напились. Растопили печку-голландку, пригрелись, Князь прилег на оттоманку, Семен со стаканом устроился прямо на вязанной из разноцветного тряпья ковровой дорожке. Раскрасневшаяся от самогона хозяйка, которая пила, впрочем, из ликерной рюмочки, заняла единственное в комнате кресло и стала словоохотлива. Видно, ей в ее вдовьем одиночестве давно было не с кем вот так, по-домашнему, поговорить: стационарного телефона в доме не было, а по сотовому многого не скажешь. Да и подруги, когда звонят, лишь для приличия интересуются твоим здоровьем, а потом принимаются рассказывать о своих мужиках. Особенно одна, Лара из Нью-Йорка, у нее отчего-то телефонные услуги бесплатные, синагога оплачивает. Она там у них руководит хором, член Союза советских композиторов в прошлом, прилично жила, трехкомнатный кооператив в Теплом Стане, что ее понесло. Говорит часами! И все о своем виртуальном романе с каким-то компьютерным женатым шведом. Что он написал, что она ему ответила, очень интересно.

— Ах, разболталась я с вами, — перебила хозяйка сама себя. — Давайте-ка споем.

Она достала гитару из угла, опять уселась в кресло и спела, мило подыгрывая, Дорогой длинною. Разомлевший Князь пустил слезу — он был хоть и суров и жéсток, но подчас, едва выпьет да услышит что-то старинное из украденного у него наследного прошлого, делался сентиментален.

— Ну что ты, Мишка, — пытался утешить его Семен, да и сам всплакнул за компанию.

— У вас здесь хорошо, — сказал Князь с чувством. — Сема, что там говорит по этому поводу твой Анаконда?

— Свами Вивекананда говорит по этому поводу: И это майя. Вот что говорит Вивекананда.

Майя улыбнулась самым прелестным образом, показав еще совсем несношенные искусственные зубы.

— Ах, знали бы вы, как мне дается этот уют. Я здесь председателем кооператива работников печати, и мне все члены друг на друга пишут. Видишь ли, сосед дерево спилил, оно бросало тень на его огород. А ведь я предупреждала не пилить. Взяли манеру судиться за какие-нибудь три квадратных метра. И чтоб соседка забор перенесла. Что поделать, мастера пера. Один сгрузил навоз у соседского забора, у другого дым от чужих шашлыков идет на веранду. Третий жалуется, что слишком громко заводили в полночь на граммофоне старую пластинку Почтовые и скорые, пассажирские поезда. Иногда так все надоедает, что думаешь: к черту, продам все и уеду в Юго-Восточную Азию.

— Не надо в Юго-Восточную, — попросил Семен. — Поезжайте-ка лучше в Миссолунги, — посоветовал он.

— Нет, Индокитай мне больше по вкусу и нраву. Сиамский залив. А в Миссолунги придется читать Байрона и танцевать сиртаки. О чем я? Так вот, пишут и пишут, — продолжала Майя, справедливо находя этот свой предмет много интереснее странных и несмешных шуточек сомнительного члена-корреспондента. — Как у нас в редакции когда-то. Пока мы с мужем не уехали в Голландию, я в редакции работала, — пояснила хозяйка. — В Культуре отечества, была такая газета. Заместителем главного. Главный один на всю редакцию мужик, остальные бабы. Вы не поверите, ничто так не вредит отечественной культуре, как женский эгоизм и стремление отточить на подчиненных свою волю к власти.

Слушатели не удивились, скорее, были согласны: многие начальницы, едва займут кресло и примутся руководить дамским коллективом, мигом теряют все феминистские склонности и гендерные предрассудки.

Раздался телефонный звонок.

— Да, Григорий. Нет, Григорий. Не могу говорить, Григорий, у меня гости. Какие-какие, не дури, Григорий. — И она дала отбой.

— Это так, один здешний милиционер, — пояснила она с досадой и напускной небрежностью, — проверяет, все ли в порядке в моем кооперативе.

— Расскажите же нам о себе подробнее, Майя, — предложил Семен слишком сладким, кошачьим голосом, наверное, решил вздремнуть под сурдинку. Умному же Князю звонок милиционера не понравился.

И Майя решилась и рассказала. Вот этот незамысловатый рассказ.

Начала она с детской, чуть жалобной интонацией — так бывалые женщины излагают свою обширную биографию, когда хотят расположить к себе слушателей:

— Жизнь, вы помните, не всегда была такая поганая. Прежде было мало продуктов, но все пели и ходили в туристические походы. Как писал один мой давний знакомый поэт, Ах ты, русская душа, / Нет тебя чудеснее, / Даже чёрте чем дыша, / Выдыхаешь песнею. Он был из Новгорода, не знаю — умер ли. Начну с начала. У мамы с женской школы осталась подруга Лида Гончарова. Ее дразнили Натальей Николаевной, а учитель физкультуры — они называли его мучитель — говорил о себе по-пушкински, когда Надя прыгала через коня, что, мол, огончарован. В школе ее звали Гонча. Она жила на Поварской, ближе к бульвару. Вы знаете Поварскую, потом она была Воровского, теперь вновь Поварская. В жизни у Гончи было четыре мужа: первый из прокуратуры, второй замдиректора авиационного завода, про третьего скажу отдельно. А последний ее муж был на десять лет младше, тут она была счастлива, он умер первым от полиомиелита. Сама Гонча никогда не работала и умерла от рака желудка. У нее был музыкальный слух, но музыке она не училась, отец рано умер, и денег не было. У моей мамы тоже был слух, ее учили играть на виолончели. Но когда отец, журналист и переводчик, ушел из дома и женился на молоденькой, от виолончели отвалился гриф и осталась одна дека. В детстве там жили мои куклы. Отец позже тоже умер от обширного инфаркта, когда я уже закончила институт. С первым мужем тогда я уже разошлась — у меня ведь тоже был первый муж. Предпоследним мужем Гончи был писатель Прогибин, вы не знаете, но тогда его все знали. Он тоже умер, но в старом возрасте, и после Гончи он еще два раза женился, зачем-то на поэтессах. Вам интересно?