Степанов и Князь - [2]
Съехав из Мнёвников, обитал князь Мишка Шишов, свободный художник, в Бескудниках, в наемной однокомнатной квартире, которую упорно называл мастерская. От художнических дней и трудов были там одна рейсшина, несколько кусков картона грязного тона да немытая чайная посуда в раковине на кухне. И Князь, чем тащиться домой на своем разбитом джипе «чероки» 1991 года выпуска по забитому Дмитровскому шоссе, предпочитал оставаться на ночь в мастерской друга Семена в самом центре города, в бывшем дворянском районе Москвы.
Дело в том, что тесть Семена был некогда успешным художником Детгиза, то есть оформлял книжки для детей за неплохие деньги. Он был родом из Киева, тогда как его жена, мать бывшей жены Семена, родственница залетных грачей, — из Костромы. Тесть также придумывал книжечки-раскраски для издательства Малыш, типа какую шапку носит дом, чтобы малыши акварелькой закрашивали сено, шифер и листовое железо. Детский художник имел мастерскую, располагавшуюся в центре треугольника, в углах которого — резиденция патриарха, ресторан грузинской пищи У тети Нины и стеклянный цех, в котором скульптор Вера Мухина лепила до последнего Рабочих с Колхозницами и, поговаривают, придумала граненый стакан.
В порядке отдыха от платных трудов, для души, тесть расписывал деревянные разделочные досточки веселыми и добрыми цветными рисунками. Никогда не скабрезными, в отличие от хулиганистого охальника зятя, изображавшего сношающихся солдат, и дощечки эти и после смерти автора висели по стенам рабочей комнаты Семена, заодно столовой, вкруг стола для закусывания и распивания. Кстати, там же неподалеку был и дом тургеневской мамаши, умучившей глухонемого Герасима с его Муму, каковую историю поведал миру благодарный сын, сидя в тюрьме под трехдневным арестом за фрондерское посмертное слово о Гоголе.
Добрый детский художник пустил в свою не слишком обширную мастерскую сначала дочь — лепить сервизы, а потом и зятя. Когда художник помер, а зять стал бывшим, из квартиры с хорошей меблировкой на улице одного из Вавиловых Семена уволили, и остался он жить в мастерской покойного тестя, куда к нему и наведывался Князь.
Обстановка в мастерской была бивачного уклада, поскольку сам Семен с возрастом стал лично неприхотлив и в быту бесхитростен. Когда входишь, всегда споткнешься о какую-нибудь доску, инструмент или брошенную книжку. Некоторые валялись на полу неподнимаемо, например, стихотворный сборник с автографом автора, и если его все-таки взять и раскрыть, то возможно было ознакомиться со стихотворением на первой же странице и от первого лица, в котором лирический герой помирал от похмелья, лежа на продавленном диване, а его ангел-хранитель не мог к нему пробиться, пугаясь башенного крана перед окнами. Это не были детские стихи, это были стихи для уже взрослого читателя, для того, кто понимает, любителя изящной словесности — поэт был в высшей степени мастеровит и рафинирован. О нем художник Семен отзывался так: Любит жену и стих — две вещи несовместные.
Несмотря на приверженность барачному быту, Семену пришлось-таки на кухне поместить ванну, в которой он принимал душ: покойному тестю ванна была не нужна, он мылся на улице академиков Вавиловых, а в мастерскую ежедневно наведывался лишь с целью трудиться, это был на удивление трудолюбивый и малопьющий тихий еврей. Также Семенов ходил в бассейн Чайка строго по определенным дням согласно абонемента и в бассейне нежился в финской бане, был гигиеничен. Впрочем, ему вообще нравилось любое расписание, это дисциплинировало. И будь он добрым христианином, как Князь, верующий из предания, никогда не опаздывал бы к обедне. Но он был слабо верующим, почти стихийным, так сказать, атеистом, ибо в родном Сележуеве во времена его там рождения и раннего проживания церкви уж лет тридцать как не было.
Князь приезжал неравномерно, чаще под вечер в пятницу с пятью бутылками шампанского, иногда с шестью — такие конногвардейские у него были наклонности. Сам Семенов предпочитал пить водку, но Князь водки не любил и называл ее отчего-то водовка. Напившись шипучки, они укладывались спать по-походному, на полу, голова к голове. Вместо спокойной ночи они перед сном обменивались каламбурами. Каламбуры были такого рода: Князь говорил обычно гранд дон — гондон, а Семен отвечал в том духе, что, мол, хан в орде, а князь в ворде. И с чистой совестью погружались в объятия Морфея.
Утром Князь залезал в свой джип и отъезжал, поскольку зарабатывать на любимый напиток все-таки было нужно. Семен же, у которого после большой дозы дурного советского шампанского — Князь предпочитал полусухое — болела голова, отправлялся на прогулку в Александровский сад для, как он выражался, мордопорядка. И пересчитывал кремлевские башни, названия которых знал назубок — интересовался архитектурой. Башни, как правило, были на месте.
