Стендаль. Встречи с прошлым и настоящим - [32]
Обратимся теперь ко второму шедевру Стендаля, оставившему значительный след в сознании Толстого-писателя.
II. «ПАРМСКАЯ ОБИТЕЛЬ»
Этот роман Толстой также читал в разные периоды своей жизни. Когда он впервые прочел эту книгу, достоверно не установлено. Если верить сообщению невестки Толстого, приведенному А. К. Виноградовым, то это было еще в пору юности, когда Толстому было пятнадцать лет. Во всяком случае, он читал «Пармскую обитель» еще до поездки на Кавказ (1851) и до появления его первых художественных произведений. Об этом свидетельствуют его собственные слова в беседе с Полем Буайе («впоследствии на Кавказе […]»).
Пытаясь найти отзвуки «Пармской обители» в раннем творчестве Л. Н. Толстого, литературоведы обратили, в частности, внимание на созвучие прозвища «прекрасная фламандка» («la belle Flamande»), упоминаемого в «Детстве» и «Юности», с «belle Flamande» «Пармской обители»[267]. По моему мнению, употребляемое в семье русских аристократов, разговаривавших по-французски, прозвище белокурой и голубоглазой девушки, изящной Авдотьи Васильевны Епифановой (С. А. Ждановой[268]), не дает основания для параллели с эпизодическим персонажем Стендаля, грубой 36-летней тюремщицей-фламандкой. (Кстати, прозвище матери Пушкина было аналогичное – la belle créole.)
Если в раннем творчестве Толстого встречаются созвучные Стендалю мотивы, то в первую очередь – в военных рассказах, с этой точки зрения еще мало изученных.
Как в главах о Ватерлоо «Пармской обители», так, например, в «Набеге» (1852) восторженному новичку, молоденькому прапорщику Аланину, «грациозно» держащемуся в седле и рвущемуся в «дело», противопоставлен опытный и трезво мыслящий персонаж, «истинно» храбрый капитан Хлопов, в фигуре которого «мало воинственного, но зато […] столько истины и простоты […]».
Но уже в этом первом военном рассказе Толстого проявилось характерное для него стремление рассматривать вопрос о войне в нравственно-психологическом плане: «Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете […]. Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных?»[269] С точки зрения «естественного стремления» человека к счастью, «война оказывается неестественным, непонятным явлением» (Б. Эйхенбаум)[270].
В кавказских рассказах, как отмечает Б. И. Бурсов, «человеческие характеры исследуются по преимуществу вне военных действий, которые носят эпизодический характер». В севастопольских же рассказах главным становится правда о страшной действительности войны. «Картины войны, нарисованные Толстым, […] далеки от будничности и прозаизма, – пишет Б. И. Бурсов. – Оставаясь всегда реалистическими, они бывают либо величественно прекрасными, либо величественно ужасными […]»[271].
Задуманные как рассказ для двух маленьких девочек, детей графини Монтихо, военные эпизоды «Пармской обители» проникнуты поэзией, несмотря на жестокую правду о войне, которая роднит их с некоторыми моментами севастопольских рассказов Л. Н. Толстого: у Стендаля также «крупным планом» показаны ужасные детали – «босые грязные ноги трупа, с которых уже стащили башмаки», отвратительно изуродованное лицо, открытый глаз и др. Вместе с тем повествование Стендаля тоже далеко не буднично. Наивная и восторженная юность (Фабрицио), доброта и самоотверженность (маркитантка, капрал Обри) противопоставлены эгоизму и тщеславию (генералы), кровавому хаосу войны…
Как непосредственный участник военных действий Толстой, несомненно, гораздо больше знал о войне, чем Стендаль. Он также гораздо глубже, чем французский писатель, понимал чувства и судьбы человеческие и народные на войне. Это со всей полнотой проявилось в «Войне и мире».
Именно в связи с этим эпическим произведением литературоведы главным образом и ставили вопрос о Толстом и Стендале. В этом, безусловно, сыграли свою роль слова самого Толстого о «Пармской обители».
Еще в 1874 году А. Н. Плещеев обратил внимание на сходство метода Л. Н. Толстого в описании Бородинской битвы с методом Стендаля в вышеупомянутых эпизодах «Пармской обители»[272]. В 1891 году В. Горленко отметил «тот же прием в изображениях сумятицы битвы» у Стендаля и у Толстого[273]. Вопрос о Стендале и Л. Н. Толстом был, в частности, уже в 1883 году поставлен и в зарубежной критике[274].
После того, как стали известны высказывания самого Толстого о Стендале, эта тема заинтересовала очень многих литературоведов и писателей.
Л. П. Гроссман, например, находил у Стендаля и Толстого немало общего, начиная с «боевого крещения в ранней молодости» и разочарования войной, до общности умственных вкусов и наклонностей
