Статьи из газеты «Известия» - [145]

И вот смотрите: с одной стороны, у нас ― изобретатель дедуктивного метода, сам восстановивший справедливость в десятках случаев, когда речь шла о репутации, а то и о жизни неправедно обвиненных англичан; сугубый материалист во всем, что касается мистических преступлений и викторианских мрачных легенд, человек, уверенный, что за всяким преступлением стоят конкретные злодеи, использующие туманные легенды и мрачные слухи исключительно для маскировки (об этом ― вся «Собака Баскервилей» со знаменитой цитатой про торфяные болота, на которых силы зла ― у-у-у!― царствуют безраздельно). Изобретатель Шерлока Холмса ― единственного сыщика, который пренебрегает всякими психоложествами и цепко присматривается к сугубо прозаическим уликам: характер почвы на сапогах, газетный шрифт, отметки собачьих зубов на трости, двести разновидностей сигарного пепла, отличия кандагарского загара от пешаварского. А с другой ― сторонник спиритизма, утверждающий, что в слюне медиума появляются «чуждые слюнные тельца». Муж выдающейся спиритки. Яростный пропагандист контактов с тонким миром, теоретик фейского бытия и гномской энергетики, фанатик, пообещавший перед смертью, что любой ценой подаст родным сигнал о загробном бытии (и родные утверждают, что подал!).

Я понимаю ― был бы это Честертон, чей патер Браун раскрывает преступления, полагаясь исключительно на духовную идентификацию со злодеем, парадоксальные метафизические догадки, библейские подсказки; с Честертона и взятки гладки ― убежденный католик, сказочник, чьи детективы больше похожи на сны, чем на теоремы. Но Дойл, умудрявшийся за самым сказочным и романтическим антуражем разглядеть банальную корысть; Дойл ― патриот, военный врач и историк, консервативный публицист, приятель Киплинга; Дойл ― велосипедист, автомобилист, спортсмен! Что заставило этого апологета «бремени белых», рационалиста, человека настолько здорового и прямого, что изломанным невротикам декадентской эпохи это казалось оскорбительным, доказывать существование «маленького народца» и возможности диалога с умершими?! Неужели гибель на войне брата, сына и двух племянников? Об этом ― и о роковой мистической подоплеке этих трагедий ― у Марии Галиной есть отличный рассказ «Сержант ее Величества». Но Чертанов ― вслед за Дойлом ― доказывает, что Артур увлекся спиритизмом в 1886 году, за тридцать без малого лет до Мировой войны.

Ответ мне подсказала недавняя сетевая дискуссия с убежденными дарвинистами, материалистами, позитивистами и иными технократами базаровского толка, презирающими все гуманитарное и всех, кто смеет усомниться в научной картине мира. Напоминания о том, что когда-то строгой наукой считалась алхимия, их не убеждают. Они полагают, что наука отбирает у овцы мечту о пастухе,― то есть мир, лишенный Бога, свободнее, гуманнее и чище. Правда, презрение редко (гораздо реже веры) совмещается с гуманностью, а в нешуточной ярости, с которой позитивисты громят все антинаучное, как-то не прослеживается ни свободы, ни чистоты. Сплошные стадность и подспудная уязвленность. Собственно, об этом Тургенев и написал «Отцов и детей» ― как гибнет человек, не верящий «во все такие штуки». И растет из Базарова в финале предсказанный им лопух, напоминая «о вечном примирении и о жизни бесконечной». Их, может быть, и нет ― ни вечной жизни, ни примирения. Но тот, кто их допускает, ведет себя как-то лучше, как-то человечней; а опыт подсказывает мне, что если какая-то вещь человечней ― то она и реалистичней…

Я спросил как-то философа Константина Крылова, чем, на его взгляд, отличается верующий от материалиста: ведь моральных различий нет ― мало ли мы знаем высокоморальных атеистов и агностиков, мало ли фарисеев и торгашей в храмах? На что Крылов мгновенно ответил: отличия религиозного сознания ― любопытство и благодарность. Благодарность ― желание обратиться к кому-то конкретному и сказать спасибо за все вот это. А любопытство ― категорическое несогласие мириться с тем, что все познаваемо; сознание относительности своих знаний, неокончательности. Я понимаю, что позитивизм предлагает человеку гораздо более гордую позицию ― почти сверхчеловечность: я все знаю или, по крайней мере, могу узнать. А все верующие ― трусы, бараны, нуждающиеся в пастыре, дети, мечтающие о розге… Знаем, плавали, слышали, наблюдали в действии. Не впечатляет.

И вот я думаю: Дойл ― с его абсолютной верой в мораль, с его добровольчеством 1914 года, с его прямотой, добротой, заботой о читателе ― элементарно не был бы возможен без этой его смешной и детской веры в высшие начала, незримые связи и «малые народцы»; иначе в его мире поселилось бы то позитивистское самодовольство, которое в конце концов разъедает и разлагает все тоталитарные утопии. Это так же необходимо в его системе ценностей, как вершина пирамиды, все ребра которой устремлены ввысь, в единую точку. Этой точки не видно, но она есть. Потому что без нее никакой Холмс никогда не догонит никакого Мориарти. Ведь детектив ― и тут уже прав Честертон со своим гениальным «Четвергом» ― всегда ищет не преступника, а Высшую Справедливость. По земным приметам ― небесную закономерность. И если находит ― то не конкретного мелкого беса, а того самого Бога, который в финале «Четверга» бросает преследующим его сыщикам смешные записочки.