Статьи из газеты «Известия» - [147]

А главное зло в толстовском мире — это делать что-либо для истории и славы, для самолюбования, для повышения самоуважения. И Наполеон у него занят только этим — а потому нет у него величия. Толстой был первым в европейской традиции, кто ему в величии отказал начисто. Тут он, пожалуй, перегнул палку, ибо вместо серьезного, как ни крути, полководца, храброго человека и умного политика у него получился комичный жирный человечек, больше всего озабоченный реакцией окружающих на свои напыщенные фразы; но Толстой опять же был первым, кто увидел в нем все-таки убийцу миллионов, и это начисто заслонило любые разговоры о величии. И величайшим полководцем столетия Толстой готов провозгласить Кутузова — делающего все, чтобы не воевать.

Оставив в стороне толстовские взгляды, более чем субъективные, и прямую полемику с «Отверженными», у которых русский романист позаимствовал структуру и ряд приемов, — признаем, что сущность России Толстой уловил идеально, и война с Наполеоном послужила ему тут нагляднейшим примером.

В самом деле, Россия словно нарочно создана Богом для того, чтобы служить могилой для сверхчеловеков и сверхчеловеческого — а если б не она, они бы, чего доброго, в самом деле захватили мир. Она замечательно обессмысливает любые их достижения. Все полководцы, великие захватчики, грандиозные покорители и прочие, в сущности, чрезвычайно опасные люди увязают в грязи ее дорог и теряются на ее пространстве. И не зря Александр I в беседе с французским посланником еще в 1811 году сказал, что наши-де главные союзники — пространство и время (тогда как его позднейший тезка наивно полагал, что это армия и флот, а нынешние их преемники уверены, что это нефть и газ). Ни Наполеону, ни Карлу, ни Гитлеру, ни — по большому счету — Сталину не следовало соваться в Россию, ибо Россия по природе своей — могила глобальных идей и честолюбивых планов; она побеждает не умением, а жертвенностью, не организованностью, а широтой. Величие Наполеона в самом деле совершенно ничтожно пред «этим небом и бегущими по нем облаками». Наверное, не очень комфортно жить в стране, в которой все великие идеи вязнут, а героические личности пасуют; наверное, не слишком легка и комфортна жизнь страны, самим Богом предназначенной для остановки и компрометации великих сверхчеловеческих утопий. Но ничего не поделаешь — взамен величия наполеоновского и вообще имперского тут есть величие кротких, терпеливых и незлобивых; взамен бесконечности амбиций есть бесконечность терпения и выносливости, широты и долготы. Сам иной раз зубами скрежещешь, чувствуя, как в эту ватную стену упираются все твои усилия, как вязнут в этом пейзаже любые великие намерения; но потом понимаешь, что от великих намерений пользы куда меньше, чем от этого пейзажа. Ведь, как ни крути, романтические поэты готовы славить Наполеона ровно до тех пор, пока не станут пушечным мясом в его мясорубке, — а такой шанс сохраняется, покамест он не на Святой Елене.

Поэтому Россия относится к Наполеону странно. Она любит его, как любят мороженое. Кушать — любит, а так — нет.

Хорошо это или плохо — сказать трудно. Но, может быть, только благодаря этому мир до сих пор и цел.

15 июля 2010 года

Кони невзыскательные

За разговорами о том, что делал бы сегодня Владимир Высоцкий, совершенно забылся другой, куда более важный поворот темы: что делали бы мы, будь он с нами?

Во всем мире за кумирами охотятся, рвут на сувениры, грозятся пристрелить из ревности ― а у нас с них всерьез делают жизнь, спрашивают о смысле, сверяют по ним собственные нравственные ориентиры. «Энергию стыда», как назвал это Искандер, в обществе поддерживали Сахаров, Трифонов, Окуджава, Аксенов, Стругацкие, Тарковский ― и в огромной степени Высоцкий. Не то чтобы все рвались им подражать ― люди примерно понимали, чем платят эти герои за свою славу. Но при них стыдно было делать некоторые вещи. Жизнь, которая шла в присутствии Высоцкого, принципиально отличалась от жизни без него. Советский Союз кончился не тогда, когда нефть подешевела, а когда в нем умерло или постепенно из него уехало все то, ради чего его вообще стоило терпеть.

В 1987 году Аркадий Стругацкий написал некролог Тарковскому, текст невероятной силы, пронизанный мыслью о собственном близком уходе. И при первом прочтении я запомнил наизусть строчки: «Андрей Тарковский умер. Жаль Андрея Тарковского. Что ж жалеть? Он теперь там, где нет ни терзаний, ни потерь. Где уже не настигнет его „судорога творца“, как он когда-то выразился. А вот нас жаль. Нас, оставшихся в этом мире без него».

При Высоцком, само собой, совершались и подлости, и подлоги, и предательства. И голосовали как надо, и друг друга душили по углам, и мирились с невыносимым ― но по крайней мере нечто про себя понимали. Мало кто, к сожалению, всерьез анализирует тексты Высоцкого (лучше всех, кажется, Вл. Новиков, автор первой его научной биографии) ― но задумался бы кто: что означает у него слово «привередливые» в названии одной из самых известных песен? Окуджава мне в одном интервью сказал, что больше всего его раздражают разговоры о вековом долготерпении и всевыносящей кротости русского народа. «Это не терпение, а невзыскательность. Готовность пить спитой чай. Я люблю чай хорошо заваренный, а если его нет, буду пить воду». У Высоцкого «привередливый» ― вполне позитивный эпитет, да и сами эти кони, несущие его к обрыву быстрей, чем ему хочется,― никак не враги ему, не страшные и грозные кони, допустим, из «Сельского врача» Кафки: у Высоцкого ведь герой их сам погоняет. Это дар, судьба, характер, предназначение ― все, над чем мы менее всего властны. И кони эти в самом деле привередливы ― их не обманешь, они абы кого не понесут, и если седок будет слишком беречься ― опрокинут сани, да и поминай как звали. Во времена Высоцкого мы были куда как требовательней к себе, куда как привередливей к другим ― наличествовала некоторая брезгливость, ныне совершенно утраченная. Не знаю, как и что пел бы Высоцкий в девяностые, но знаю, что при нем меньше был бы бесстыдный разгул попсы; стыднее было бы участвовать в хоре государственного вранья; меньше был бы разрыв между народом и так называемой элитой, и сама эта элита стыдилась бы так себя называть, даже в научном смысле.