Статьи из газеты «Известия» - [143]

Мир нас не то чтобы не любит ― мы ему забавны; и потому он с неприятной ухмылкой иронизирует над нашими потугами обязательно выглядеть самыми успешными и богатыми, любой ценой затушевывая свои истинные проблемы. Не только парижский конгресс 1935 г., но любое мероприятие, особенно культурное (вспомним «Русский дом» на олимпиадах или «Русскую палатку» в Канне), проводится у нас с демонстративной расточительностью, с попыткой привлечь случайных и не слишком авторитетных людей. Почему так? А потому что авторитетные не готовы делать все стопроцентно по-нашему. И парад наших зарубежных друзей ― обычно тот еще паноптикум, прикрывающий прорусской демагогией собственное людоедство и жажду подзаработать на нашей готовности вербовать сторонников. Парижский конгресс был показателен и в этом отношении: главным другом СССР за рубежом был в то время Анри Барбюс, человек непомерного тщеславия, на чью деятельность Эренбург не переставал жаловаться. Покажите мне сегодня человека, который бы читал и перечитывал Барбюса.

Что до нашей истинной гордости, которую в конце концов приходится муштровать и предъявлять, как Пастернака в Париже,― она этой двойственной роли не выносит вовсе и отделывается общими словами или рыданиями. Она вообще не понимает, как вести себя за рубежом, и в результате всякое честное слово ― даже в разговоре с другом ― представляется ей предательством. И Пастернаку не о чем разговаривать с Цветаевой и ее семьей, ориентированной на возвращение, и вместо простого и ясного: «сидите тут»,― он говорит нечто совершенно невменяемое вроде «ты полюбишь колхозы».

Нет, мы не умеем заставить себя любить. Ни наши конгрессы, ни наши ярмарки, ни наши попытки честной защиты насквозь фальшивых тезисов не обеспечивают нам любви за рубежом. В мирное время мир предпочитает держаться от нас подальше. Называть в нашу честь улицы, а также носить нас на руках начинают только после Сталинграда, а это уже совсем другое дело.

22 июня 2010 года

Катакокомбы Лумумбы

85 лет назад, 2 июля 1925 года, в Катакокомбе (Бельгийское Конго) родился Патрис Лумумба. 85 лет не критический возраст: глядишь, был бы жив ― «и царствовал, но Бог судил иное».

В отношении Советского Союза особенно нагляден исторический бумеранг: страна погибла ровно от того, что пестовала и поддерживала. Двумя главными бедами постсоветской России оказались национализм и терроризм, с которыми советская власть продолжала заигрывать и в дряхлости. В области коммерциализации и отхода от кое-каких принципов ― в частности, от большевистской аскезы, доходящей до ригоризма,― она смягчалась, привыкала ценить комфорт, разрешала художественные изыски и вообще давала надежды на конвергенцию с Западом, питаемые и умными людьми вроде Сахарова. Но в идеологии, особенно во внешней политике, эта престарелая комсомолка продолжала вести себя как свобода на баррикадах, что и в молодости неприлично, а в старости вообще ни на что не похоже. Она заигрывала с самыми деструктивными и отвратительными силами ― и эти самые силы погубили то, что от нее осталось, в полном соответствии с прекрасным новым рассказом Пелевина «Тхаги», где самый пылкий поклонник зла обречен достаться этому злу на обед.

Терроризм ужасно нравился советской власти, и не зря она публично лобзалась с Арафатом, на котором по любым людским меркам пробы ставить негде, как ни относись к борьбе палестинского народа, ныне совершенно скомпрометированной. Когда я в 2000 году спросил одного умного силовика ― тогда такие водились,― откуда вдруг в России столько потенциальных террористов, и не только на Кавказе, а в самой что ни на есть глубинке, он пожал плечами: «Что вы хотите от страны, где сто лет святыми считались Засулич, Перовская, Халтурин?». С националистами было трудней, поскольку официально это не поощрялось, и даже родных почвенников слегка цукали, хоть и не так, как западников-либералов; но если речь заходила о так называемых национально-освободительных движениях, тут мы были двумя руками «за». Тогдашним партбонзам ― а также многим нынешним мечтателям ― и в голову не приходило, что «национально-освободительный» ― такой же оксюморон, как «демократический централизм» или «религиозный гуманизм». Национальное ― о чем следовало бы помнить любым его адептам ― никогда не освобождает: оно лишь сбрасывает сравнительно мягкий гнет, чтобы заменить его более жестким, окончательно бескомпромиссным. Поскольку даже имущественный ценз можно обмануть, раздав имение, а кровь и почву не отменишь.

Вся эта преамбула понадобилась лишь для того, чтобы установить прямую связь между культом Лумумбы в СССР и последующей судьбой этой страны-аббревиатуры, в которой скоро завелись как свои Ясиры, так и свои Патрисы. Я не склонен соглашаться с сегодняшними разоблачителями Лумумбы, видящими во всех его действиях исключительно личный мотив: и воровал-то он, и ни к чему, кроме личной власти, не стремился… Он был, конечно, не пряник, как и Че Гевара не Чиполлино (и не зря первая чегеваровская попытка экспорта революций была именно в Конго ― крах этой операции вызвал у Че самую глубокую депрессию за всю жизнь; правда, случилось это уже через 4 года после смерти Лумумбы). Нет, я думаю, Лумумба был человек с идеями, храбрый, небездарный ― «был он изящен, к тому ж поэт»: стихи то ли в некрасовском, то ли в надсоновском духе, на конголезский, конечно, лад ― о мой черный страдающий брат, тебя эксплуатировали, жену твою насиловали, а тебе оставили только право плакать, но ничего, ничего! Мы сейчас покажем, кто истинный хозяин нашей униженной, но богатой земли! Однако идейность, как мы знаем, не индульгенция: кровожадность с принципами, конечно, лучше голого грабежа ― хотя бы потому, что идейный может передумать, а бандит никогда; но по результатам идеологический погромщик даже опасней, поскольку у него есть шанс посмертно сделаться святым и послужить примером, «призывом гордым к свободе, к свету». Что и случилось с Лумумбой, не сделавшим за свою жизнь, надо признаться, почти ничего хорошего.