Старый Сантос и его потомки - [38]

В самом деле, кто больше Рейзл знал, что нового в местечке, что происходит у каждого в доме? Когда ее не пускали в дом, она не преминет заскочить к вам через черный ход, а то просто сунуть голову в окошко…

Избавиться от нее, если она вас поймала, было не так просто. Если у вас нет времени останавливаться — беда невелика, она будет вас провожать хоть три километра, хоть до самого дома или до места работы, но зато выпытает у вас все до мелочей, обо всем расспросит, все расскажет и выложит все, что у нее накопилось.

Злословы говорили, что она способна заговорить самого черта!

Она работала почти во всех звеньях в артели, в разных бригадах и мастерских, однако больше недели никто ее не выдерживал.

Кажется, нет такого человека в поселке, с кем бы она не поссорилась и тут же не помирилась. И если не было для ссор причин, она их сразу же придумывала.

Но если Рейзл поссорилась с вами, через несколько минут она уже просила прощения. Долго быть в ссоре с человеком — не в ее характере. Как ни в чем не бывало она вас снова встречала, здоровалась, улыбалась вам, словно ничего и не было неприятного.

И несмотря ни на что, люди все же относились к ней с уважением.

Всего, что она хотела, она могла добиться. Отказать ей было немыслимо. Артель на свои средства даже построила ей дом из трех комнат, с крылечком. В долгосрочный кредит. И все односельчане трудились в поте лица на этой «ударной стройке», как шутя ее называли. Думали люди, что вот ей построят новый дом и у нее не будет времени ходить по соседям и каждому морочить голову, а будет сидеть у себя в светлом и просторном доме и заниматься домашними делами. Она переселилась в новый дом, но ничуть не прекратилась ни ее болтовня, ни жажда услышать и передать последние новости.

А вообще говоря, Почтовая Рейзл была большая труженица. Работая на виноградной плантации, она могла померяться с любым работником: и с женщиной, и с мужчиной. Для нее тяжелой работы не существовало. Она могла без особых усилий таскать к подводам огромные верейки или ящики с виноградом. Всегда у нее работа кипела под руками. За это ее ценили. Если б не чрезмерная болтливость…

Часто ее просили и по-хорошему и по-плохому:

— Рейзл, миленькая. Хоть на несколько минут замолчи. Оставь немного болтовни на завтра!..

Она, смеясь, отвечала:

— Не беспокойтесь, родненькие мои. У меня и на завтра припасено. Слава богу, запаса слов, чтоб не сглазить, еще лет на тридцать — сорок хватит, если не больше.

Когда ее с божьей помощью выпроводили с виноградной плантации работать на ферму и она стала доить коров, Рейзл, по слухам, заговорила не только всех доярок и пастухов, но также мирных и добрых коров. Бедняги очумели и стали плохо доиться…

Тогда пришли к заключению, что ее нужно перевести работать в полевую бригаду, к тракторам. Там все время гудят моторы, стоит невыносимый гул, и она, возможно, отучится болтать. И в самом деле, два дня она молчала, из-за чего сразу похудела и осунулась. К тому же, пытаясь перекричать шум моторов, она сильно охрипла, потеряла голос. Вскоре, правда, приспособилась и стала говорить во время коротких перерывов, когда машины на какое-то время замолкли. Но, приноровившись, вернулась к болтовне и во время гудения тракторов.

Прямо какое-то наваждение!

Ее перевели в звено, работающее на виноделии, — опа чистила и скребла бочки, чаны, прессы. Там трудились двое глухонемых. Этих не трогало, болтает Рейзл или молчит. Они ничего не слышали, и им было все равно. Пусть болтает хоть целый день, хоть круглые сутки! Но беда в том, что Рейзл очень скоро научилась разговаривать на языке глухонемых — жестами, губами, пальцами… И тогда немые прибежали к Сантосу, бригадиру, потребовали, чтобы забрали от них эту говорильню. Не дает работать! Из-за нее, мол, не могут выполнить план.

Так как в артели царила широкая демократия, то все совещания и заседания проводились при открытых дверях. И не было такого случая, чтобы Рейзл пропустила хоть одно заседание правления. Здесь она была частой гостьей. Прилежно сидела от начала до конца. Однако слушала она только первые несколько минут, затем сама начинала говорить, бросать реплики, перебивать всех и просить слова… Выступала только с трибуны. Редко говорила по существу вопроса, но никто ее не перебивал. Правда, остановить ее, когда она говорила, было все равно невозможно. Никому из начальства не хотелось потерять покой, писать объяснительные записки в район, отвечать на ее жалобы, почему, мол, зажимают критику в артели… Не дают слово вымолвить простому человеку! Не дают на заседаниях рта раскрыть!..

В поселке она не пропускала ни одного семейного торжества.

Не пригласили вы, допустим, ее на именины, на свадьбу, на какую-нибудь годовщину, она поднимала такой истошный крик, что житья от нее не было!

— Что ж это за безобразие такое? — возмущалась Рейзл. — Вам что, не нравится сидеть с несчастной вдовой за одним столом? Одинокая женщина должна сидеть одна-одинешенька дома, в своих четырех стенах, и чтобы не с кем было словом перекинуться? Где такое слыхано в коллективе? Люди живут в этом местечке или звери?