Старые мастера - [19]

ад, любое детство. Порой люди уверяют, что их детство было счастливым, а на самом деле оно было адом. Чем человек старше, тем чаще он уверяет, будто детство у него было счастливым, хотя на самом деле оно было сплошным адом. Ад — это не то, что ожидает нас впереди, сказал Регер, а то, что осталось уже позади, ибо ад — это детство. Каких же сил стоило мне выбраться из ада, сказал он мне вчера. Пока родители были живы, я оставался в аду. Они мешали мне и всему, что существовало во мне. Они чуть не до смерти замучили меня своей опекой, создав постоянно действующий механизм порабощения. Родителям пришлось умереть, чтобы я смог жить, с их смертью я ожил. В конечном счете, меня пробудила к жизни именно музыка, сказал вчера Регер. Но я не мог и не хотел становиться человеком творческим, тем более артистом, во всяком случае, не хотел ни сочинять, ни исполнять музыку, моим уделом стала критика. Я сочетаю в себе критическое и творческое начала, сказал Регер, всю жизнь я старался сочетать в себе оба этих начала, критическое и творческое. Так было с самого детства, диктовалось самими обстоятельствами моей биографии. Я человек творческий, но одновременно чувствую у себя критический ум, таким образом, я как бы объединяю в себе автора, исполнителя и критика. Именно в трех этих качествах - как автор, исполнитель и критик — я и работаю для Таймс. Свои газетные музыковедческие заметки я считаю художественными произведениями, а в качестве их автора я как бы одновременно являюсь и музыкантом, и критиком, и писателем. Я получаю наслаждение от сознания того, что, будучи автором художественных миниатюр, создаваемых для Таймс, я одновременно являюсь и музыкантом, и критиком, и писателем. Тем самым в отличие от прочих музыкантов я не остаюсь только музыкантом, в отличие от прочих писателей я не остаюсь только писателем, а действительно объединяю в одном лице творческие ипостаси музыканта, писатели и критика. Я и впрямь испытываю величайшее удовольствие от того, что, занимаясь одним и тем же делом, работаю в столь различных сферах творчества. Видимо, это особый дар, обращаясь к конкретной сфере творчества, не раствориться в ней целиком, а сохранять свою самобытность, причем делать это совершенно сознательно, отдавая себе полный отчет в стремлении к творческой разноплановости. Эта творческая разноплановость делает меня счастливым. Вот уже более тридцати лет я могу считать себя счастливым человеком, хотя по своей натуре я не приспособлен для того, чтобы быть счастливым, сказал вчера Регер. Впрочем, даже самый разнесчастный человек может стать вполне счастливым, когда речь идет о том, что называется его делом, сказал Регер. Но вернемся к детству, оно — это черная пропасть, куда родители сталкивают ребенка и откуда можно выбраться только собственными силами, без всякой посторонней помощи. Большинству людей так и не удается выкарабкаться из пропасти, именуемой детством, они остаются там всю жизнь и ожесточаются душой. Потому-то большинство людей и ожесточено, что не может выбраться из пропасти, именуемой детством. Чтобы освободиться, нужны сверхчеловеческие усилия. Кто не успеет выйти достаточно рано из детства, из этой черной пропасти, тот не выйдет оттуда уже никогда, сказал Регер. Родители должны умереть, ибо лишь с их смертью появляется возможность выбраться из пропасти детства, родители должны умереть взаправду и до конца, только тогда возможна свобода. Едва я появился на свет, как родителям сразу же захотелось сунуть меня в сейф на сохранение вместе с ювелирными украшениями и ценными бумагами, сказал он. Мои родители были людьми ожесточенными, они всю жизнь сами страдали от собственного ожесточения. В их оставшихся портретах я каждый раз вижу это ожесточение. Почти все мы дети ожесточенных родителей, недаром их на свете так много. На людских лицах застыло ожесточение и разочарование, других лиц вы не увидите, даже если будете часами ходить по венским улицам; в лицах городских жителей нет ничего кроме ожесточения и разочарования, но и лица сельских жителей несут точно такой же отпечаток ожесточения и разочарования. Когда родители, произведя меня на свет, увидели, что у них получилось, они испугались и захотели, чтобы меня как бы вовсе не существовало. Но ведь в сейф меня не засунешь, поэтому им оставалось лишь столкнуть меня в черную пропасть детства, из которой мне не удавалось выбраться при их жизни. Производя на свет детей, родители поступают совершенно безответственно, а когда они видят результат содеянного, ими овладевает страх, поэтому при рождении детей мы всегда наблюдаем у родителей испуг. Сделать ребенка, или, как это лицемерно называется — подарить ему жизнь, на самом деле означает принести ему тяжелое несчастье; вот этого-то несчастья все потом и пугаются. Природа всегда оставляет родителей в дураках, сказал Регер, дураки же избавляются от детей, сталкивая несчастных отпрысков в черную пропасть детства. Люди бессовестно лгут, будто их детство было счастливым, хотя на самом деле оно было ужасным и пережить его стоило неимоверных усилий; впрочем, люди потому и уверяют, будто их детство было счастливым, что им удалось выжить в аду, называемом детством. Пережить детство — значит сбежать из ада; кроме того, о счастливом детстве говорят из жалости к родителям, которые ее совершенно не заслуживают. Тот, кто говорит о счастливом детстве только из жалости к собственным родителям, совершает подлость по отношению к обществу, сказал Регер. Мы щадим родителей, а следовало предъявить им обвинение в зачатии человека и требовать для них пожизненного наказания. На целых тридцать пять лет заточили меня родители в тюрьму, именуемую детством. Тридцать пять лет они всячески угнетали и мучили меня. У меня нет малейшего желания щадить собственных родителей, они не заслуживают снисхождения, сказал он. Родители совершили по отношению ко мне два преступления, два самых тяжких преступления — они произвели меня на свет, и они угнетали меня; они зачали меня без моего на то согласия, а когда я появился на свет, они стали меня угнетать; в этом и состоят два преступления — в зачатии и в угнетении. У меня, как вам известно, была сестра, которая преждевременно умерла, сказал Регер; она избавилась от родителей своей смертью; родители относились к ней столь же беспощадно, как и ко мне; уязвленные собственным разочарованием, они угнетали и меня, и мою сестру, которая долго это вынести не могла и избавилась от них, скоропостижно скончавшись одним апрельским днем, совершенно неожиданно, как это случается только с молодыми людьми; ей было девятнадцать лет, а умерла она от внезапной остановки сердца, пока мать совершала на втором этаже лихорадочные приготовления к празднованию дня рождения моего отца; мать носилась по комнатам как угорелая, стараясь, чтобы все было чин по чину и не произошло какой-нибудь оплошности, она металась то с посудой, то с рюмками и бокалами, то с салфетками и выпечкой, она допекла меня и мою сестру этой суетой, которая началась сразу же после того, как отец ушел из дома, мать и себя почти довела до истерики, она гоняла меня и мою сестру вверх-вниз по лестницам, заставляла бегать в подвал и в прихожую, думая о том, как бы не допустить какой-нибудь промашки; мать гоняла меня и сестру по всему дому ради праздничных приготовлений, а я все время пытался сообразить, сколько же лет исполняется отцу —пятьдесят восемь или пятьдесят девять; я носился из комнаты в комнату, бегал по дому и все время ломал себе голову — пятьдесят восемь или пятьдесят девять, а может, даже шестьдесят? Мать велела мне открыть окна, чтобы проветрить дом, а я с самого детства ненавижу сквозняки, однако мать я ослушаться не мог, поэтому принялся открывать и закрывать окна, проветривая комнату за комнатой, сказал Регер; мне постоянно приходилось делать то, чего я терпеть не мог, но больше всего в жизни я ненавидел