Старые истории - [72]

— Все! — сказала Анна Павловна, рухнув грудью на траву. — Сколько мешков мы с тобой навалили? — простонала она.

— А я считала?

— Да и верно, это лишнее знание. Помогать отстающим станем?

— Дудки! Только если взмолятся.

Помогать взялись мужчины, которые были задействованы с антрактами — дожидались, покуда вернется от хранилищ опорожненная машина.

Анна Павловна с Устьянцевой лениво и односложно переговаривались вполголоса, полеживая на траве. Конечно, устали, чего уж тут хорохориться, но усталость была приятная, волнами проходившая по телу и в прогретую землю уходящая. В общем, хорошо было. Что и подтвердила Светлана.

— Эх, хорошо! — сказала она.

Фронт работ уже приблизился к ним вплотную, освободившиеся сносили ведра «до кучи», потому что были они казенные и, как денежки, любили счет.

Немного продышавшись и отдохнув, Анна Павловна начала понимать, что радость, которая вместе с поостывшей усталостью разливалась где-то внутри, была вызвана не красками осени, которые, кстати, еще не расцвели, и не общением с природой, которую, хоть не совсем дикую, но все-таки она видела много чаще, чем другое городское население, в том числе ее коллеги по институту, впадавшие в буйство и разные крайности, вырвавшись на пикник. Она уже забыла утренние недомогания и упивалась жизнью. Элементарным ее процессом. Тем, что сидит на согретой траве, пусть и некрасивой, тем, что ее не надо пристреливать, как загнанную лошадь, хотя труд, которым она занималась несколько часов, был ей непривычен. Тем, что они честно проскребли всю землю руками и не забыли ни одной самой ничтожной картошечки, кроме разве той, которую навечно вдавил в землю некачественный водитель.

И тут на ум пришла тетка Варвара. И вспомнилась она, мирно перестегивавшая старые одеяла, разложенные на большом отцовском обеденном столе, за которым когда-то собиралась большая семья.

Это такое мирное занятие мало вязалось с обликом постаревшей и в силу этого поспокойневшей Варвары, потому что, несмотря на ее благолепный облик, вид она имела все-таки корсарский: щеку и лоб перехлестывала белая вязанная из собачьей шерсти повязка — у Варвары болел тройничный нерв.

Анна Павловна оглянулась, вернувшись от мыслей своих в сейчас. Надо сказать, что, если она задумывалась или вспоминала, она целиком уже была там, пяля на мир совершенно бессмысленные глаза. Самое интересное, что она умудрялась делать это и за рулем, в водовороте движения, о непозволительности чего неоднократно получала предупреждения от смельчаков, отважившихся сесть в машину к этой мечтательнице.

Вернувшись в сейчас, Анна Павловна поняла, что природа напоминает ей смертельно больного, которого врачи, наконец пожалев, отключили от искусственных почек, механических легких и рукотворного сердца, дав возможность умереть спокойно. Но это были издержки профессионального мышления Анны Павловны. Она, конечно, ошибалась. Природа погибала естественной смертью. И впереди ее ждали — расцвет и обновление.

Тут очень вовремя к расходившейся мыслями Анне Павловне и задремавшей на припеке Светлане Никодимовне Устьянцевой из шестой лаборатории подошел Коля Жданов и прозаическим озабоченным голосом сказал:

— Дамы! Гоните рупь.

— Теперь-то для чего? — подозрительно спросила Анна Павловна.

— Арбузы в сельпо привезли.

— Тогда ладно.

Светлана и Анна Павловна охотно протянули по рублю, а Коля распорядился.

— Подтягивайтесь к костру, туда, где дымок, — показал он генеральное направление. — И — отдых. А мы сейчас.

И убежал, стройный, молодой и легкий. Скачками убежал, как горный козел.

А дамы, кряхтя, встали и, наполненные сознанием хорошо выполненного долга, не очень изящно, враскачку, на что подталкивали их негородские костюмы, двинулись к автобусу за своими узелками.

— Ты хоть перчатки сними, — напомнила Устьянцева.

— Ба! Что же это я в них до сих пор прею? — ахнула Анна Павловна, стянула сначала нитяные и швырнула их в духовитое болотце, что сразу наступало за полем, затем в борьбе, оскверняя литературный русский язык, содрала резиновые и отправила их туда же. И только потом взглянула на руки, которые, по ее словам, ей сегодня должны были очень понадобиться, и, заметьте, в лучшем их виде. И аж зажмурилась.

— Ой! — сказала она. — Глянь-ка, — сунула она вздыбленные кисти к Устьянцевой.

Ну что вам объяснять, что это были за руки? Бесцветные, как у утопленника, если вам их приходилось встречать, такие же набрякшие. Со сморщенными подушечками пальцев. И еще — все в белых разводах от талька, которым выпускающие предприятия удобряют внутренность этого резинового не́что. Гадостные руки, поганые.

— Не переживай, — сказала Устьянцева. — Испарятся, усохнут, через час приобретут вразумительный вид.

Около автобуса уже колотился народ. Двери были задраены, вещмешки замурованы.

— Жрать хочу! — хулиганила Катя Прокушева из бухгалтерии. — Где шофер? Хамство какое. Или дрыхнет он там?

Тут двери нахально клацнули и распахнулись. Складненький, крепенький водитель, имеющий мужественную внешность, просунулся из проема и гаркнул:

— Кончай бузить, заходи! Поспать нельзя?

Бузить кончили — хорошее настроение цепко держалось за всех и легко гасило конфликты. Зашли. Чуть-чуть, по касательной, изумились, что секретарша академика каким-то святым духом проникла внутрь и уже деловито вытягивает из братской кучки свою авоську со снедью, тут же забыли о ней, нагрузились и теми же парами, что и работали, — уже прикипели друг к другу — побрели наискосок через поле к лесу.