Старина и новь Магриба - [84]

— Здесь живут не только торговцы, — говорит Мухаммед. — Хотя в основном, конечно, они. У многих здесь только лавки, а квартиры в других районах. Мелкий рыночный и розничный торговец живет неважно. А цены у нас все время растут. Килограмм картошки стоит три дирхама, почти столько же, сколько килограмм сахара. Здесь, правда, дешевы овощи и фрукты, но и на них цены растут. Традиционный продукт питания — оливковое масло. Теперь и с ним трудности, хотя? Ларокко по его экспорту занимает четвертое место после Италии, Испании и Туниса.

Когда мне надо что-то купить, Ракаи отчаянно торгуется с продавцом. Они отходят в сторону. Я хоть и с трудом (разговор идет на местном диалекте), но все же разбираю: торговец считает, что «брат-марокканец должен помочь мусульманину, а не иностранцу», а Ракаи стыдит его: «Подумай, что о нас будут говорить за границей». Было интересно наблюдать за Ракаи, который в такие мгновения словно забывал свою обычную застенчивость и превращался в жесткого, неуступчивого «льва коммерции».

Внешне Ракаи мог бы сойти за уроженца юга Европы. К тому же он живет в Раба те, где большинство коренных жителей — потомки андалусиев. Я спрашиваю его об этом. Он не знает. Однако, как мне кажется, ему приятно думать о своем возможном родстве с андалусцами.

— Знаете, — говорит он, — я несколько раз проводил отпуск в Испании, видел Гранаду, Кордову, Толедо, Севилью. Природа там близка нашей. И отдых там хороший. Иногда он обходится дешевле, чем у нас. А памятники арабской культуры напоминают наши города.

На площади Объединенных Наций в 1980 г. я успел заметить лишь внушительность зданий Верховного суда королевства и городской ратуши, ранее называвшейся муниципалитетом, а теперь префектурой (амала) во главе с префектом (амилем). Нам показали тогда отлично спланированный фонтан, который вечерами меняет цвета своих вод (желтый, красный, синий, зеленый) под звуки андалусской музыки или вальсов Штрауса. Однако мы ничего этого не увидели и не услышали, так как фонтан не работал. Очутившись на этой площади в 1982 г., я узнал от Ракаи более интересные вещи.

— Эта площадь, — сказал он, — при французах называлась площадью Лиотэ в честь первого генерального резидента Франции в Марокко. Кстати, кое-где следы этого названия еще сохранились.

Он указал на фигурные каменные буквы — «площадь Лиотэ» — над входом в 12-этажное здание страховой компании на другой стороне площади.

— Здесь стоял памятник самому маршалу Лиотэ, — продолжал Ракаи. — А теперь его убрали, но совсем недалеко, в сад генерального консульства Франции. Видите в дальнем углу площади решетку этого сада? А за ней конную статую? Просто скандал! Самого главного колонизатора Марокко оставили, только чуть-чуть передвинули.

Я привел одно из немногих критических замечаний Ракаи. Вообще-то он осторожен и сдержан в оценках, не торопится с высказываниями, что, очевидно, выручает его в трудных ситуациях. Как-то поздно вечером машину, в которой мы с ним ехали, остановила полиция.

Мухаммед вышел и долго объяснялся с блюстителем порядка. Оказалось, одна из фар была неисправна. Нам пришлось поехать в мастерскую менять лампу. И только после этого он оказал, что «в городе интеллигент может заставить себя уважать, но в деревне за такую неисправность пришлось бы платить». Я заметил, что с полицейским он говорил по-арабски, а в мастерской по-французски, хотя работали там одни марокканцы, а и находилась она в довольно бедном и неказистом районе. Когда я спросил его о причинах такого разноязычия, Мухаммед улыбнулся:

— Мы здесь говорим на том языке, на каком удобно в данный момент. С полицейским мы обо всем договорились по-арабски — так менее официально. А в мастерской все говорят по-французски, поскольку приходится употреблять много технических терминов, и поэтому проще договориться на этом языке.

Ни у Мухаммеда, ни у других марокканцев я не почувствовал никакого комплекса в отношении выбора языка общения.

Не будучи жителем Касабланки, Мухаммед тем не менее неплохо знал город, в котором часто бывал. «Рабатский» патриотизм у него прорывался крайне редко.

— Вот этого у нас нет, — кратко заметил он, указывая, например, на бидонвиль около новенького небоскреба Шерифского (государственного) управления фосфатов. В других же случаях (в частности, при виде менее ужасающего бидонвиля — даже с огородом — недалеко от факультета экономики) он отмалчивался.

— А вот дома для рабочих, имеющих работу, — показывал он мне новенькие кварталы дешевых тускло-оранжевых пятиэтажек на берегу моря. Мы ехали по набережной, сплошь застроенной отелями и увеселительными заведениями, ресторанами, ночными клубами. Все они носили экзотические названия: «Тарик», «Тропикана», «Лидо». Прибрежная часть была тщательно огорожена я разделена на пляжи «Сиди Абд ар-Рахман», «Кон-Тики», «Сан Бич», «Майами», «Таити», «Скала Идена» и т. п.

— Посещение пляжа, — говорил мне еще в 1980 г. гид Мустафа, — в Касабланке стоит пять-семь дирхамов. Но зимой — не сезон, и они закрыты.

От воспоминаний меня отвлек Мухаммед, кивнув на ресторан «Риад ас-Салям», в котором однажды обедали участники симпозиума. По роскоши его интерьера, как и внешнего вида, можно судить о тех, кто бывает здесь в разгар туристского сезона. Мухаммед показал мне также «виллу саудовского принца», которую я видел еще в 1980 г. и издали узнал по высокому, оригинальной формы, минарету домашней мечети принца. Теперь она расширилась и представляет собой фактически два огромных дворца, возвышающихся над берегом. Говорят, что только возведение стены вокруг виллы стоило миллион долларов. Возможно, это лишь слухи, так как всюду в арабских странах принцев Саудовской Аравии считают сказочными богачами и чуть ли не волшебниками, которые все могут.