Станкевич. Возвращение - [96]

Дженет Саксон не коснулось познание, но она не была наивна. Скорее, умна и впечатлительна. Весьма начитанна и, пожалуй, образованна. Она знала французский лучше, чем он английский, и постепенно они стали говорить чаще по-французски. В ней не было ребяческого энтузиазма и некритического восхищения миром, и потому она не могла наскучить. Не казалась она и очень религиозной. Отличалась тактом и добротой, чертами столь характерными для жителей английской провинции.

Вначале она неправильно держала нож и вилку. Макс обратил на это ее внимание, и с тех пор она всегда за собой следила. Могла надеть к синему жакету бордовую юбку, и потому Макс предпочитал видеть ее обнаженной. У нее был небольшой, но красивый голос, она совсем недурно пела песенки, сочиненные в Аберистуите. Она ни разу ни в чем не проявила корысть и с большим трудом принимала подарки. Макс со своей стороны старался не дарить ей ничего, что могло бы задеть ее самолюбие. Да, она была самолюбива, что бывает с девушками из народа, но не носилась со своим самолюбием, как случается, когда оно сочетается с глупостью. Шла на компромиссы, только если ей позволяла совесть, порой же ни за что не уступала. Макс проявлял деликатность. После многих ночей он понял, что она относится к той категории женщин, с которыми нужно провести месяцы, а то и годы, чтобы разбудить их чувственность, и не пытался ускорить это, отчего сближение не было для Дженет ни пугающим, ни мучительным, а Макс бессознательно наслаждался красотой ее тела, в котором с упоением открывал все новые прелести и совершенства.

В Дартмуте они прожили месяц, потом на неделю отправились в Лондон, а в сентябре — в Шотландию. Попали на сквернейшую погоду. Началась уже осень. Было холодно. В Данфермлине они купили толстые свитеры, которые пахли деревенской шерстью, и накидки, хотя дождя еще не было. И отправились на север, в Айвернисс. Остановились в трактире, где правила всем почти двухметровая баба, которая без устали, с хрипотцой повторяла:

— Воздух у нас свежий и здоровый, насморк и геморрой тут к вам не привяжутся, как там у них, в этой дурацкой Англии.

Дженет обучила Макса трем или четырем песенкам, и они исполняли их дуэтом. Однажды за завтраком к ним подошла пожилая дама, русская, она поселилась в комнате напротив, и сказала, что для нее было бы большой радостью попеть вместе с ними, и что она знает «Ярмарку в Скарборо», и что в Айвернисс попала из Норвегии, но, к сожалению, на следующий же день дама заболела гриппом, и ничего из этого не вышло.

Дженет раскладывала пасьянсы, а Макс в это время трудился над своим трактатом, исписав уже несколько тетрадок.

Однажды вечером, после солнечного, но прохладного дня, они сидели, поужинав, в комнате, в которой поселились на этот раз вместе, Макс читал ей описание встречи Иоахима фон Арнима с Амадеем Гофманом: «До сих пор они были знакомы только по произведениям. Гофман уже прочитал «Хранителей короны» — апологию немецкого мистицизма и тевтонского духа на примере династии Гогенштауфенов — и вдруг увидел перед собой тщедушного поэта, от которого веет плесенью старинных юнкерских усадеб, человека мягкого, сверх меры утонченного, последнего представителя расы с арменоидным черепом, прямую противоположность Бальдуру фон Эмсу или, скажем, Арнольду Гогенштауфену, Арним же увидел язвительного сорокалетнего мужчину, в котором сарказм снедал душу, как подагра сжирает тело, мудрого философа, чей мощный интеллект возбуждал страх. Что Арним знал о Гофмане? Наверняка меньше, чем Гофман об Арниме. Весьма вероятно, что он прочитал «Фантазии в духе Калло» и не прочитал «Житейские воззрения кота Мурра» — самое выдающееся произведение, которое создала немецкая словесность после «Фауста». Неважно, что знакомы они были лишь по книгам, важно, что подметили, наблюдая друг за другом на террасе берлинского кафе. Худощавый аристократ, вытирающий потные ладони надушенным платком с вышитой наверняка монограммой — кабан, меч и топор, — и плебей из Средней Германии, в ту пору капельмейстер театрального оркестра в Бамберге. Уязвленное высокомерие с одной стороны и презрительное равнодушие с другой. Кто из них заговорил первым в тот солнечный полдень?» Макс зачеркнул «солнечный полдень» и написал сверху «душный вечер». «Был ли подан им кофе? Если да, то Арним берет микроскопическую чашечку в бледные тонкие пальцы и подносит торопливым движением к столь же бледным и узким губам. Его тело отзывается дрожью на действительность, и Гофман это видит (какая свинья написала, что Арним был красивым, здоровым и счастливым человеком?). Арним говорит: «Мне так хочется познакомиться с вами, чтобы обнять вас. Всей моей несчастной душою я жаждал этой встречи!» Гофман не отвечает. Молчит, улыбаясь с доброжелательной издевкой. Арним говорит что-то еще и покрывается испариной. И уже сожалеет о встрече. Он бледнее обычного. Понурый и беспокойный». Макс вычеркнул «беспокойный», написал сверху «безутешный», затем, поразмыслив, вычеркнул и это. Подняв голову, спросил:

— Дженет, что делаешь?

— Раскладываю «часы», — ответила она, лежа на большой двуспальной кровати и не поворачиваясь в его сторону.