Станкевич. Возвращение - [98]

На следующий день они выехали в Лондон. Макс был раздражен, в течение всей долгой мучительной дороги стоял в проходе вагона и сквозь покрытое каплями стекло глядел на зеленые лужайки, рощицы и обозначенные живыми изгородями межи. От Эдинбурга пошел дождь и лил до Нортгемптона, потом продолжался и в Лондоне.

Подошла середина сентября. Дней через десять по приезде из Шотландии — они остановились в той же гостинице, где останавливались в прошлый раз, и Дженет собиралась уже отправиться в свою школу — к Максу наведался Казя Галицкий.

— Мы хорошо информированы, — сказал он, дерзко улыбаясь в ответ на полный изумления взгляд, каким приветствовал его Макс. — Мы много знаем о людях, которые нам помогают или могут помочь, — добавил он, присаживаясь осторожно на краешек стула.

Исхудалый, в потрепанном костюме, самоуверенный.

— Мой визит небескорыстен, — продолжал он, вертя газету в испачканных краской руках. — В самом деле, это странно, признаюсь, и сам этого не понимаю, но я пришел к тебе, потому что не могу себе представить, чтоб ты сделал что-то такое, о чем бы я потом жалел.

— Ты скверно выглядишь, — сказал Макс, поигрывая бокалом. — У тебя ко мне дело? Чего ты хочешь?

— Того же самого, что и несколько лет назад. Мне тогда и в голову не пришло, что можно просить тебя о помощи. Боже мой, мог ли я просить о помощи кого-либо?.. Теперь ситуация изменилась, изменился и я, отсюда моя самоуверенность или, если угодно, наглость.

— Ты даже не спросишь, что я делаю в Англии? — осведомился Макс, пристально глянув на Казю.

— А что ты можешь тут делать? Шляешься…

— Не спросишь, даже если оно так, отчего я выбрал именно эту страну?

— Нет, Макс, не спрошу. Я полагаю… Более того, я уверен: что бы ты тут ни делал, это не имеет связи с моими делами, а то, чем занимаюсь я, важно для меня настолько, что у меня нет никакого желания выяснять, по какой причине ты сюда прибыл. Извини, Макс, меня это не интересует. Я пришел по делу, которое мне не хотелось бы называть просьбой.

— Ничего себе вступление, — засмеялся Макс. Встав из-за стола, он подошел к окну и глянул на улицу. Вновь пошел дождь. Было около четырех часов.

Года два тому назад Казя недели две во время каникул провел в Хортыне. Всегда резкий и категоричный в своих суждениях. Уже тогда Макс не сомневался, что их дружба идет на убыль. Остались кое-какие воспоминания гимназических и студенческих лет, которых не хватало, чтоб заполнить долгие летние дни. В Хортыне они жили в ту пору вдвоем и были вынуждены, следовательно, общаться лишь друг с другом. Увлечения Кази были настолько чужды Максу, что его не то что раздражало, а просто бесило невероятное неряшество приятеля, на которое прежде, когда они виделись чуть ли не каждый день, он не обращал внимания. Казя курил махорку, сворачивая козьи ножки из газетной бумаги, сплевывал крошки табака, прилипавшие к губам и к языку. Это была, разумеется, поза, так как в Хортыне ничто не мешало ему курить папиросы, поскольку слуга набивал гильзы американским табаком. Макс предлагал ему эти папиросы, но безрезультатно. Он не умел обращаться со столовыми приборами и ел отвратительно. Мог налить себе красного вина к судаку с овощами или же после обеда выпить с кофе водку, поданную лакеем еще на закуску. К тому же болтал не закрывая рта, ухитряясь говорить даже ночью сквозь сон.

В 1905 году Казя Галицкий, сын строительного рабочего, принимал участие в уличных беспорядках. Относился к этому как к забаве, игре, карнавалу. И это вызывало симпатию. Тремя годами позже он оказался причастен к какому-то политическому убийству. Сидел в радомской тюрьме, затем в десятом бастионе Цитадели, что превратило его в героя. Следствие вел Абдулов, сам себя называвший кровавым псом. В один из солнечных летних дней, когда все обитатели квартиры на Мокотовской готовились выехать на три дня в деревню из-за изнуряющей жары в городе, к Максу пришла сестра Кази, милая и рассудительная девушка, и рассказала о судьбе брата.

Макс нанял тогда хорошего адвоката, внес триста рублей залога. Причастность Кази была в конце концов не доказана, и через несколько месяцев его выпустили. Встреча с ним была тогда недолгой, почти мимолетной, потому что Казя тотчас после освобождения ушел в конспирацию. Он знал о расходах, какие Макс понес, вызволяя его из тюрьмы, но не счел нужным поблагодарить за хлопоты.

Лишь позднее, в Хортыне, вскользь упомянул об этом. В то лето они без конца вели споры о политике, но не потому, что Максу это нравилось, а потому, что ни о чем другом говорить уже не могли.

— Я решительный противник индивидуального террора! — кричал Казя, размахивая за обедом вилкой. — Но не по этическим соображениям — в политической борьбе с этим считаться нечего, — а по чисто практическим причинам. Индивидуальный террор — это дорога в никуда. Это тупик, куда входят или куда порой по иронии судьбы позволяют себя загнать иные товарищи, идейно чистые, честные, но не умеющие мыслить. Индивидуальный террор — это абсурд. Ничего, кроме потрясающего фейерверка, там не добьешься, все это выеденного яйца не стоит. Наша цель — мировая революция, но не бойня. Однако не потому, разумеется, что мы жалеем своих врагов, но потому, что это может настроить против нас людей, которые не являются еще нашими союзниками. Но и сокрушаться над оторванной ножкой или ручкой какого-нибудь помещичьего или генеральского отпрыска оснований нет. А если и в самом деле, как ты уверяешь и о чем, кстати, я пока не слышал, при покушении на губернатора Марграфского у какого-то ребенка оторвало ручку, то это еще не повод, чтоб мне надеть власяницу и посыпать голову пеплом. Ни мне, ни кому-либо из моих товарищей. Уверяю тебя, нас не взволнует даже груда ножек и ручек, если это хотя бы на час подтолкнет часы истории. Мы боремся за реализацию святой цели, и здесь величины несоизмеримые. В самом деле, Мики, если ты допускаешь, что я могу положить на одну чашу весов какие-то там случайные жертвы, а на другую — нашу идею, то ты меня просто оскорбляешь.