Станкевич. Возвращение - [89]

— А ведь и вы, пан Максимилиан, кажется, сочиняете?

Игнаций Самрот пророкотал своим испитым баском:

— Вот-вот-вот! В самом деле, и до меня доходили слухи!

Рогойский отвечал любезно, но решительно, что все сочиненное им не подходит для девичьих альбомов.

— Ах, не одни только таланты вписывали стишки в Зосин альбомчик! — воскликнула пани Тронская. — Кто послабее пером тоже пытался. Попытайтесь и вы!

Рогойский махнул рукой, но несколько минут спустя, когда заговорили о чем-то другом, кажется о том, какую форму приобретает хвост сделавшей стойку легавой, он вдруг сказал:

— Раз коснулись этой темы, я предложил бы вам задуматься над сутью творчества как такового.

Мартин Тронский нахмурил мохнатые седеющие брови и вместе с животом выставил вперед свою апоплексическую физиономию, на которой читалось сомнение в плодотворности таких дискуссий.

— Это касается не только поэзии, — ораторствовал Рогойский, расхаживая по гостиной, — но всех искусств, всех свободных наук вообще, хотя к поэзии относится в первую очередь. Вы, несомненно, читали Гёте. Кто ж его не знает? Потрясающий до глубины души «Лесной царь», волнующая «Лотта в Веймаре», «Страдания молодого Вертера». Но может ли кто из присутствующих утверждать, что знает «Фауста»? На первый взгляд, разумеется, да. В конце концов, каждый образованный человек — не выношу этой формулировки, но никакая другая не приходит сейчас в голову — продрался сквозь «Фауста». Много ли он при этом понял — вопрос другого рода. Большинство, кстати, опрошенных мною на этот счет не вышло за пределы сочувствия Маргарите и страха перед Мефистофелем. «Фауст», как вам, вероятно, известно, — повествование многоплановое, не без оснований употреблю здесь термин «повествование». С многоплановостью «Фауста» можно сравнить, пожалуй, Сервантеса, я имею в виду «Дон Кихота», учитывая, что по мастерству Гёте все-таки выше.

Зося листала странички альбома, покраснев, как если бы Макс затеял лекцию об анатомии мужчины и избрал объектом демонстрации свое собственное тело. Мартин Тронский был, казалось, совершенно выбит из седла, на него больно было смотреть, кто-то из молодых людей снял со стены ружье и демонстративно щелкнул курком. По-видимому, гости от всего сердца сочувствовали хозяевам.

— А теперь, милостивые государыни и милостивые государи, извольте обратить внимание на то, что я скажу. — Макс остановился на мгновение и обвел всех испепеляющим взглядом. — Оставим в стороне Маргариту, Мефистофеля, все побочные мотивы. Один только Фауст. Или Фауст и Гёте. Кем был последний? Поэтом, дипломатом, министром, ловеласом. Был ли он кем-то еще? Нет! Был ли чем-то более значительным? Пожалуй, тоже нет! А кто такой Фауст? Гений, сверхчеловек, почти Бог. Но является ли он таковым в действительности? Разумеется, нет! Ведь в действительности Фауста нет и никогда не было. Мог ли поэт его скопировать, срисовать, взять из жизни? Нет! Где образец? Богов на земле не встретишь. Гёте, человек мудрый, глубокий, одаренный, но всего лишь человек, воссоздал существо абсолютно совершенное, сверхчеловеческое, всемудрое, не лишенное страхов, сомнений, даже недостатков, но кто смеет сказать, что в этом нет божественного начала? Жалкий человеческий ум сотворил почти абсолют. — Макс крякнул, кашлянул, налил в рюмку коньяку, залпом ее осушил, пригладил волосы и чуть тише произнес: — Я говорю — почти, ибо не уверен, что можно сказать — целиком. — Поднял руку вверх, и присутствующие проследили за его указательным пальцем, словно загипнотизированные, а Макс воскликнул: — Фауст мудрее Гёте! Это не преувеличение, дамы и господа. Мудрее и величественнее. А ведь его нет, не было и не будет. И это самое потрясающее. Вы только что употребили слово «поэзия». Я предостерег бы от этого. Не сравнивайте девичьих альбомов, исписанных глупостями, с поэзией. Это неприлично. А что касается Гёте, то рекомендую перечитать его заново.

Казалось, шокированное общество на мгновение смолкнет. Но, к счастью, этого не случилось. С подоконника сорвался рыжеволосый веснушчатый малый и, рейтановским[12] жестом теребя элегантный жилет, воскликнул:

— А я вас, пан Рогойский, еще раньше слыхал. Вы тогда тоже о поэзии говорили. Видно, это ваш конек, на нем вы въезжаете в шляхетские дома, но не Пегас, мой дорогой, не Пегас. Вы тогда тоже иностранную поэзию нахваливали. Вот объясните мне, пожалуйста, как можно хвалить какого-то шваба, картофельную душонку, прусского солдафона, не упомянув ни разу о нашем гениальном Адаме Мицкевиче и о других великих поэтах? В каких еще стихах вы сыщете такие замечательные строки, как в его инвокации, в его молитве Марии Остробрамской[13], королеве Польши, заключающей в себе… — Тут мужчина подскочил к Максу — большой, тяжелый, с усиками, покатыми плечами и увесистым задом, похожий на кенгуру. — Где вы все это найдете? Там? — И он ткнул пальцем на запад. — А может, там? — И он указал на восток. — А концерт Янкеля[14], да, Янкеля, который шпарит на цимбалах так, что земля дрожит, напоминая всем о национальных бедах, хотя сам-то… сам-то… да… еврей, еврей… тут отрицать не приходится. И все-таки. А генерал Домбровский