Станкевич. Возвращение - [88]

Это мгновенно понял Иероним Кулага и в непродолжительной беседе дал Максу понять, что овчинка выделки не стоит, а если говорить напрямик, то случай вообще безнадежный.

— Никто не рождается сельским хозяином, сударь, — говорил он, развалясь в кресле и похлопывая себя хлыстом по голенищам, — им становятся или не становятся. Я считаю, для мужчины пока не изобрели более подходящего занятия, но вы можете сказать то же самое о профессии поэта, и каждый из нас останется при своем мнении. Причин стыдиться, мне кажется, нету. Стыда не оберешься, если из-за вашего безразличия все пойдет прахом. Есть два выхода. Либо вы даете мне carte blanche, ни во что не вмешиваетесь и появляетесь в Хортыне лишь в качестве гостя, поскольку ваше постоянное присутствие в любом качестве создает для меня одни затруднения, либо избавляетесь от земли и оставляете за собой статус помещика с небольшим земельным наделом, как сделали многие знакомые мне землевладельцы. У вас перед ними несомненное преимущество: вы можете выбирать. Они, как правило, этого преимущества не имели. Я с удовольствием останусь у вас, но принципами не поступлюсь.

Макс выбрал средний путь, управляющему это весьма не понравилось, тогда они решили, что Макс уедет после жатвы. Месяц спустя семь фольварков, кроме Ренга, было выставлено на продажу, сделано это было таким образом, что не умножило славу юного наследника. Макс выказал удивительную поспешность, бестолковость и неумение, даже соседи-помещики, известные своей безалаберностью, хватались за голову. Лесопилки были сданы в аренду столь же бессмысленным образом, и только вмешательство управляющего, значительно превысившего свои полномочия, спасло Рогойского от позора.

Но пока стоял июнь; и все сулило жаркое лето. Макс просыпался поздно, обед подавали ему в шесть, а ложился он перед рассветом. На хозяйство махнул рукой, зато принялся с жаром приводить в порядок библиотеку и спасать из книг Деймонтовичей — а было этих книг несколько тысяч — то, что можно было еще спасти. Писал свой трактат. Посещал иногда окрестных помещиков.

Отношения с соседями были корректными, но не более того.

О каком бы то ни было остракизме не могло быть и речи. Былые времена миновали. Ушли из жизни те, кто помнил прегрешения его предков, а тех, кто был моложе, это попросту не интересовало. Рогойский был богачом даже среди богатой шляхты, человек образованный, с университетским дипломом в кармане, он был фигурой, от которой, во всяком случае поначалу, не пробовали, да и не хотели сторониться, тем более что в округе было полно барышень на выданье, а Макс — как бы о нем ни толковали — слыл великолепной партией. Были у него, правда, черты, считавшиеся постыдным чудачеством. К примеру, он не охотился. И даже позволил себе в присутствии нескольких шляхтичей, для которых охота являлась изысканнейшей мистерией — а в округе хоть и случалось, что нечего было сеять и нечего жать, но не случалось, чтоб не было по чему стрелять, включая крупную и благородную дичь, — так вот, он позволил себе в их присутствии без уважения высказаться об охоте.

Глядя на собеседников своими серыми глазами, в которых с каждым годом прибывало гордой самоуверенности, он заявил, что всякую охоту считает позором, что охотиться — это значит потакать примитивным инстинктам и демонстрировать свою трусливую спесь перед существами близкими человеку и беззащитными.

Изречь нечто подобное в обществе помещиков было все равно что заявить в доме банкира, будто игра на бирже — порочная наклонность или бессмысленный азарт. Помещики, в чьем присутствии так было заявлено, к счастью, не оскорбились, но сочли это весьма дурным предзнаменованием.

— Странно, что так высказывается юноша, — сказал один из них, когда Макс с рюмкой в руке отошел в сторонку, а было это у Пашкевичей по случаю то ли именин, то ли дня рождения. — В своем ли он уме?

Такой вопрос ставился все чаще. Макс и в самом деле давал к этому поводы. Не принимал участия в общих играх, как, например, прятки, жмурки или фанты. Танцевал хорошо, но без удовольствия. С партнершами не разговаривал, а в решительные минуты был так небрежен, что не одна барышня ходила с заплаканными глазами. Частенько задумывался в самый неподходящий момент, к примеру играя в винт или в покер, и уходил куда-то, не уходя, улетал, не улетая, что раздражало партнеров, так как они не могли, черт побери, понять, поза это или прострация.

Случалось, проявлял нелюбезную рассеянность, что ни в каком обществе не поощряется, тем более среди помещиков, где правилам приличия придается огромное значение и где рассеянность не считается безобидным и забавным недостатком, а рассматривается как бестактность и неучтивость. Обычно неразговорчивый и сдержанный, вспыхнет вдруг и наговорит глупостей, после которых просто не до смеха.

Как-то раз в зимний вечер, после ужина у Тронских, когда гости перешли в гостиную, куда были поданы коньяк и сигары, а дамы посасывали из бокалов сладкий крюшон, за беседой, скрашенной шутками и анекдотами, Зося Тронская, одна из трех дочерей хозяина, похвасталась, что у нее есть альбом, куда вписали стихи несколько местных поэтов, и среди них Игнаций Самрот, скомпоновавший изящную безделушку о том, что рад бы нацелить свое ружьецо на более привлекательную дичь, чем та, какой до сих пор довольствуется, да что делать, возраст не позволяет. По гостиной прокатился ветерок учтивого смеха. По мнению Зоей, то был вольный стишок и от него веяло утраченной молодостью. И тут хозяйка дома хлопнула в ладоши и завопила фальцетом, от которого домашняя птица падала зачастую в обморок: