Станкевич. Возвращение - [87]

Мики был мальчиком впечатлительным и сентиментальным. Вопреки кажущейся уравновешенности ощущал нередко тревогу и страх. С пятнадцати лет страдал бессонницей. Обладал удивительной способностью видеть все в черном свете именно тогда, когда было меньше всего оснований избежать скверного настроения. Заливался порой слезами, бывало это тогда, когда думал о близких, в особенности о матери. А та давно страдала водянкой. Ее покидали силы, и случались, особенно при перемене погоды, приступы удушья. Белое, раздавшееся вширь тело пани Катажины утратило человеческие контуры. Эта груда переливавшегося жира будила в душе тревогу. Мики часто думал о ее смерти, представлял себе мать в гробу и, не сомневаясь, что это рано или поздно совершится, не верил, что сможет пережить ее утрату. Мгновения страха и беспокойства отмеряли его детство, как метроном. Они являлись в самых неожиданных обстоятельствах, но неизменно тогда, когда могли причинить максимум боли и беспокойства — к примеру, в день именин, когда все были исполнены лучших чувств, кухарка готовила лакомства и по всему дому распространялся запах ванили. В эту минуту страх за близких и за себя мог возникнуть в образе паука или змеи и, затаясь поблизости, напитать его податливую душу едкой отравой. Страх и беспокойство были его постоянными и непрошеными спутниками.

Об отце он не думал. Но не потому, что не хотел, а потому, что не мог. Едва перед ним возникала последняя сцена в Ренге, в башне-клетке с накренившимися свечами, с тающей фигурой старца, едва переступившего порог тридцатилетия, — как только она возникала, эта страшная сцена, словно по иронии судьбы овеянная запахом весны и цветов, ему делалось дурно и он чуть не терял сознания. Его психика не в состоянии была переварить все это и оборонялась короткими, но внезапными приступами полной бесчувственности.

Он много сидел дома, погруженный в чтение. Когда ему еще не было восемнадцати, он уже вооружился всем арсеналом европейской литературы, знал многих прозаиков и поэтов, которых не знали даже весьма образованные люди. У него не возникло литературных пристрастий, и он одинаково охотно читал как Дюма, так и Достоевского, как Рембо, так и Конопницкую — и, что главное, не стыдился этого и не пробовал таиться. Чутко реагировал на новые направления, с пониманием относился к литературному авангарду, но, не выказывая свойственную его возрасту готовность уступать обаянию новых кумиров, он без колебаний противопоставлял им хищного, лишенного иллюзий Гоголя или же сентиментального Харди. К двадцати годам он бегло говорил на трех языках — русском, французском и немецком, — мог изъясняться и по-английски.

Когда он был на третьем курсе университета, его пригласил к себе представитель банка семьи Рейтцев и сообщил, что через две недели, согласно воле отца, он вступит во владение имением, оцениваемым в полмиллиона рублей.

Тот факт, что он сделался Крезом, мало что изменил в его жизни. Он по-прежнему проводил много времени дома, редко выезжал из города, много читал и даже принялся писать о немецкой поэзии. Был по-прежнему неразговорчив, особенно в обществе незнакомых людей, скрытен, легко поддавался смене настроений. Исследование о немецких романтиках быстро продвигалось вперед, через полгода он показал его дедушке. Это были две толстые тетрадки, исписанные каллиграфическим почерком с характерным наклоном, какой свойствен людям методичным и серьезным.

Дедушка через два дня вернул рукопись, сказав, что ей свойственны все пороки дебютанта.

— Прежде всего, — объяснял он, устроившись в кресле в своем небольшом, со вкусом обставленном кабинете, худощавый, изысканный, уверенный в себе и в то же время любезный и тактичный шестидесятишестилетний сибарит, — прежде всего тебе следует избрать определенную форму. Здесь выбор велик, но уж коль скоро форма избрана, то необходимо последовательно ее придерживаться. Что же это такое? Трактат, исследование, может быть, эссе? Но эссе пишется вовсе не так, как исследование, а у трактата существуют иные законы, нежели у критической статьи. Это во-первых, мой друг. Когда же ты изберешь форму, то подумай о содержании, ведь обо всем сразу не напишешь. На одной странице у тебя, впрочем, любопытные рассуждения о сущности поэзии, а на другой — энциклопедические сведения о Брентано. Так нельзя. На твоем месте я избрал бы какой-то главный мотив, рассматривал бы какой-то один признак или черту, которая объединяет или, наоборот, разъединяет немецких романтиков. Не уверен, правильно ли ты поступаешь, излагая все это по-польски. Польский оставь тем, кто не знает немецкого. То, что ты мне показал, говорит, несомненно, о широте твоих интересов и о легкости пера, которое я не назвал бы еще талантливым.

Макс не принял к сведению ни одно из замечаний дедушки и продолжал работать по-прежнему, смешивая фантазию с действительностью, вымысел с правдой, рассуждения о ритме у Шиллера с выспренним толкованием болезненных странностей Гейне и их влияния на мистический аспект его творчества.

Вопрос «что дальше?», который задают себе многие люди на пороге зрелости, бывает обычно риторическим, потому что возможности, весьма ограниченные, лишают их вскоре иллюзий и надежды. Это относится к тем, кому судьба не вручила козырную карту. Их вопрос «что дальше?» можно приравнять к вопросу «летать или не летать?». Но это не имело касательства к Максу, которому жизнь действительно предоставила выбор. Богатый, образованный, здоровый. Чего же еще? Да он ничего больше и не желал, стремясь лишь сохранить то, что имел, и считая положение вещей вполне естественным. Значения деньгам он не придавал. У него было их слишком много. Не из-за этого он волновался. Он принадлежал к тем, кто чувствителен к ходу времени, хотя годы не наложили на его плоть своего неизбежного клейма, они лишь пробороздили в его душе тоненькую черточку, такую, какую читатель оставляет в черно-белых просторах книги, когда собирается по прихоти или по необходимости вернуться к тому или иному месту. Макс был обеспокоен состоянием своего тела, а мысль, что из пяти наиболее близких ему людей двое безнадежно больны, невольно пугала его, значит такой же может быть и его участь. Кроме того, он не знал, что делать со своим разбуженным, но неупорядоченным интеллектом. В этом отношении учеба дала ему меньше, чем он рассчитывал. В тот самый год, когда ему исполнилось двадцать пять, он уехал в деревню. Последний раз в Хортыне он жил давным-давно на каникулах вместе с матерью, Басей и дядюшкой. Теперь это было нечто иное, теперь он отправился туда один — выяснить, как ведется хозяйство. Начало не сулило успеха, его равнодушие к земле и ко всему, что с ней связано, не рождало надежды, что со временем он полюбит, что привыкнет. Напротив, интерес все падал. Месяц спустя никакая сила не могла бы выгнать его на рассвете в поле и не заставила бы просмотреть счета на лесопилке. Он не выдерживал разговора с управляющим долее двух-трех минут, если это касалось хозяйственных дел, но, увы, лишь таких дел это и касалось. В порыве доброй воли он бросался отважно в хлева, чтоб поговорить там с приказчиком или порасспросить скотниц об утреннем удое, и записывал что-то в блокнотике. Но в тот же день к вечеру он не мог уже вспомнить, к чему относится колонка записанных его рукой цифр — к молоку, яйцам, или это кубометры переработанной древесины. Его метания были сопряжены с такими усилиями, с таким явным отвращением, что это замечали простые люди, с которыми он встречался, и поэтому его контакты, в иных условиях, вероятно, вполне нормальные, может, даже дружественные, оборачивались фальшью. Люди могли простить резкость, грубость, даже жестокость, но не прощали равнодушия.