Станкевич. Возвращение - [85]

Утром их разбудил Станислав, он вышвырнул пинком из кабинета собаку и закрутился по комнате, водя фланелевой тряпкой на короткой деревянной ручке по мебели и бормоча что-то без ладу и складу, а когда Мики пробудился после своего крепкого сна окончательно, пригласил его к себе на завтрак. Мики ответил отказом и попросил как можно скорее лошадей, чтоб ехать на станцию. Через час незнакомый ему разговорчивый парень довез его до Пинска.

Из дороги мальчику запомнилось немногое. В санях ему было холодно, еще холоднее в пустом зале ожидания, зато в поезде — очень жарко. Он ощущал, как распухают губы. Поезд без конца останавливался на станциях. Снаружи доносились тревожные голоса пассажиров, скрип снега. Ночью он пересел на другой поезд. Снег был мокрый, а когда тронулись, по стеклу потекли струи дождя. А еще до этого кто-то вел его по перрону, держа горячую руку в своей меховой рукавице, и этот кто-то беспрерывно его о чем-то спрашивал. Потом мальчик погрузился в глубокий сон с мучительными видениями. Порой, когда он пробуждался, перед ним маячило широкое озабоченное лицо, порой слышались над головой притишенные голоса, и эти голоса сливались вскоре со снами. Потом пришла длительная пауза без видений, вздохов, шепотов, а когда она кончилась, Мики сел на постели и заявил, что хочет чего-нибудь сладенького. Женщина в кресле, очень толстая и некрасивая, с тенями под глазами, улыбнулась, и они долго без слов смотрели друг на друга.

Из соседней комнаты долетали звуки рояля, потом зацокали где-то на лестнице каблучки, за окном заворковали голуби. Рояль смолк — и вновь чьи-то торопливые шаги на лестнице.

— Мама, — сказал Мики.

— Мики, — ответила женщина и расплакалась.

Он отодвинул подушку, приподнялся на локте и осмотрел комнату. На стуле, слева от кровати, восседала плюшевая кошка с черным кожаным носиком, с ухом, спадающим на стеклянный глаз. Дальше шкафик, на нем фиалки, еще дальше — двустворчатые двери. Стены светлые, оклеенные обоями с веселеньким узорчиком.

— Мама, — повторил мальчик и осторожно лег на бок, ухватив пальцами угол подушки.

Толстая усталая женщина потянула носом и утерла глаза внутренней стороной ладони, как это делают деревенские бабы, выплакавшись всласть. Пахло перетопленной печью.

— Мама, ты чего плачешь? — спросил он.

А она утерла нос, улыбнулась сквозь слезы и ответила, чуть заикаясь (так было у нее всегда, если она нервничала или была взволнована, мальчику это очень нравилось):

— Я больше не плачу, Мики, больше не плачу. — Она села на краешек постели и, уперев руку в подушку над его головой, сказала: — Ну, нагнал ты на нас страху, малыш.

Мальчик усмехнулся про себя, как делают это сорванцы, когда отмочат какой-нибудь небезопасный номер.

— А мы в Варшаве? — спросил он.

— Угу, — буркнула мать и поцеловала его в висок.

— Так я и думал, хотя не помню, как приехал. Только в санях было ужасно холодно, а потом на станции замерзли ноги.

— Да, Мики, — отозвалась женщина.

— Долго я спал? Который час?

— Полпервого. А спал ты почти две недели.

Мальчик поднял голову, но женщина закрыла ему рот ладонью и осторожно уложила вновь на подушку.

— У тебя было воспаление легких. Мы страшно за тебя боялись. Ты был очень, очень болен. А привезла тебя сюда какая-то дама с мужем.

— Болен? — переспросил мальчик. Он отстранил руку матери, перевернулся на спину и, прищурившись, уставился в потолок. Прошелся языком по растрескавшимся губам с ямками и припухлостями и, стиснув руки под одеялом, спросил глухим голосом:

— А что с отцом?

— Умер, — не медля ни секунды, ответила мать, может, даже с каким-то удовлетворением. — Умер еще до Нового года.

— Ах так, — прошептал мальчик.

Она приподнялась, чтобы его погладить, но он отстранил руку и закрыл глаза. Ему захотелось, чтоб мать снова пересела на кресло, и он сказал ей об этом.

— Когда умер отец? — Он лежал теперь вытянувшись, с заостренным болезнью лицом.

— Я же тебе сказала, перед Новым годом. — Голос матери прозвучал громко, даже сердито, и Мики подумал, что она смотрит на него с кресла, куда он велел ей пересесть, с обидой, может быть, даже с неприязнью.

— А когда точно?

— Не знаю.

— Неважно… — буркнул мальчик, и по его телу прошла несколько раз судорога. Это было не рыдание, это было нечто худшее и куда более жестокое, нечто такое, что длится мгновение, но терзает без милосердия.

— Что с тобой? — закричала мать. — Мики, ради Бога, что с тобой?!

А он вновь содрогнулся под одеялом, даже дернулась кровать. В комнату вбежала румяная девочка с бантом в волосах, и следом за ней явился элегантного вида мужчина, высокий и тощий. Он приблизился к постели и небрежно бросил:

— Конвульсии? Это в порядке вещей. Скоро пройдет.

Так оно и случилось, и мальчик сквозь стиснутые зубы спросил:

— Вы доктор? — И, не ожидая ответа, сказал: — Я хочу побыть один с мамой…

Но их не сразу оставили в покое. Девочка с бантом выбежала из комнаты и тотчас вернулась с каким-то пузырьком. Тощий схватил мальчика за шею и прямо в рот влил ему из пузырька что-то очень горькое, а потом на грудь положили теплый компресс. Он лежал уже успокоенный, однако отнюдь не лечением. А мать сказала мужчине: