Станкевич. Возвращение - [83]

Был такой момент, когда он не слышал ничего, даже свистящего дыхания, а потом очнулся и услышал вдруг фамилию «Кулага», отцу было, видимо, очень важно, чтоб это запечатлелось у него в памяти, потому что он повторил ее со стоном еще раз и тут же упал, тяжело дыша, на подушки и, казалось, закончил.

Смрадно коптили свечи в холодной душной комнате. От отца исходил неприятный запах. Мальчику было очень холодно, и он не мог уснуть, однако усталость мешала сосредоточиться. Отец, по всей видимости, это понял, в его глазах промелькнуло понимание тщетности дальнейших усилий.

Окна в башне были, насколько он помнил, высокими и узкими, в белых переплетах небольшие стекла. Теперь их затянули бордовым сукном, прибитым вверху гвоздиками к стене. Сукно без конца дышало, как если бы разница температур по обеим сторонам окон вызывала циркуляцию воздуха.

— Нотариальная контора «Гюмлох унд Фехт», — сказал вдруг отец и вновь приподнялся, словно хотел приблизиться к мальчику, оперся на локоть, но рука дрожала, как дрожит лошадь после долгого бега, — рента для матери, полторы тысячи в год. Басе заплатишь сам.

Мики подался чуть вперед и коснулся лбом коленей. Очень замерзли ноги, хотелось помочиться. Отец говорил уже про что-то другое, но Мики повторил вслух:

— Рента матери полторы тысячи в год, Басе заплачу сам, — и у него вызвало досаду, что голос, в начале фразы высокий и детский, перешел под конец в бас, каким говорил прадедушка, когда у него был бронхит.

Мальчик раздумывал, есть ли у отца горшок, а если есть, то удобно ли спросить об этом, и что сказать, если отец подтвердит, и вдруг услышал, что единственным наследником всего является он сам, но до совершеннолетия имуществом будет распоряжаться Кулага, что же касается остального — и тут вновь прозвучали те же красивые названия с таинственным Каспием во главе, — то все подстраховано вдвойне и с настоящего момента деньги изъяты из банковского оборота… И тут пошли пояснения, от которых вновь потянуло в сон.

Мики попытался нащупать ногами пол, до которого не доставал, и вновь посмотрел на стол для карамболя и на три вставленных в стойку кия.

— Доживешь до совершеннолетия — сам решишь, — тихо сказал отец и кашлянул.

«Что я должен решать, — подумал мальчик, — что?» Поднял голову и поглядел на отца, который то ли лежал, то ли сидел, опираясь на локоть. Глаза полузакрыты, а по запавшему, покрытому сетью прожилок виску катилась капля пота, похожая на слезу. «Разумеется, — подумал про себя мальчик, — придется решать мне. Затем я сюда и приехал». Он хотел было сказать об этом, но отец внезапно спросил:

— Часы у тебя есть?

— Да, папа.

— Который час?

Мики извлек из-под свитера часики в стальном футляре.

— Без четверти двенадцать.

— Выходит, ночь, — буркнул отец.

— Ночь, папа. Тебе, наверное, хочется спать. Ты устал.

— Да, только еще минуту.

Он открыл глаза, отбросил назад волосы, и только тут Мики обнаружил, что у отца очень высокий лоб.

— Еще одно, Макс. Это не совет и не предостережение: моя жизнь не дает мне права ни на то, ни на другое. Но последние годы я много думал, однако не предполагал, что придется с кем-нибудь этим поделиться. Мы знаем друг друга мало, собственно, совсем не знаем, но ведь ты мой сын, правда, Макс?

— Да, папа.

— Жил я, по всей видимости, позорно. Подло, глупо и позорно. Жил — как хотел, как мне нравилось. Независимо от обычаев, законов, совести, даже совести, правда, Макс?

— Нет… то есть… не знаю.

Отец подогнул ноги, и мальчик провалился в продавленную кровать. Хотел выкарабкаться, но отец удержал его за плечо, он так и остался в прежней позе, привалившись боком к коленям отца, с ногами, повисшими на добрых десять сантиметров от пола, и стало ему вдруг удобно и даже вроде не так холодно.

Отец, вновь откинувшись на подушки и глядя в потолок, вполголоса продолжал:

— Было это, в сущности, довольно забавно… — Сказал, обращаясь явно к самому себе, и Мики был рад, что можно не отвечать. Он вслушивался в слова отца, отмеряемые тяжелым дыханием. — Если начистоту, Макс, так нет ничего. Ни зла, ни добра. Ни ненависти, ни любви. Ни сатаны, ни Бога. Только безмолвная, холодная, равнодушная вселенная. Да, так оно, пожалуй, и есть. Ничего иного, Макс, мы на нашем случайном пути не обнаружим.

Он вновь закрыл глаза, но дышал уже легче, как человек, который погружается в сон, и мальчик подумал, что отец заснул, но не смел шевельнуться, вернее, не хотел, однако вскоре и у него веки сомкнулись.

— Что ты об этом думаешь? — прозвучал неожиданно и резко голос отца.

Мальчик вздрогнул и выпустил из рук шапку, она упала на колени и скатилась на пол.

— Не знаю, — ответил он, — прадедушка…

— Прадедушка, — неторопливо прервал отец, — не был, к счастью, умен. Между нами говоря, это был примитивный болван, уверенный, что его паршивая жизнь имеет смысл и кому-то нужна. Он был смешон и мерзок. Жалости у меня он не вызывал, потому что я знал: он счастлив. Он был слишком глуп, чтобы не быть счастливым. Возвращаясь к тому, с чего начал, скажу тебе, Макс: вопреки нашим надеждам и предположениям ничего, увы, нет. Но это еще не значит, что дозволено жить, как нам заблагорассудится. Наша уверенность такого права нам еще не дает. Последнее время я много думал об этом и пришел к выводу, что не существует ничего такого, что давало бы нам право на беззаботность и равнодушие, которые стали моей сутью. Сам я, разумеется, ничего и никого не жалею, это было бы глупо, бессмысленно и глупо… Но это уже другой вопрос. Эти попики там, в школе, — говорили они тебе что-нибудь про инстинкт? Вы учили про это?