Станкевич. Возвращение - [84]

— Нет, папа, речь шла лишь про свободу воли.

Отец улыбнулся, подняв руку, проговорил:

— Это не одно и то же, Макс, это разные вещи. — Поерзал головой на подушке и, вновь отведя седые космы, сказал: — Пусть моя жизнь послужит тебе остережением. Забавная была жизнь, настоящая, это правильно, но бессмысленная. Вот ты спросишь, а зачем смысл, раз все равно ничего нету. Если спросишь, ответить не смогу. Это ужасно, Макс, но если поставить так вопрос, то могу сказать, что не знаю.

А мальчик подумал, что если отец не знает и считает, что это ужасно, значит, это ужасно, и ему сделалось как никогда жаль отца. И еще он подумал, что к чувству жалости не примешивается сочувствие и что жалость без сочувствия, может, и есть любовь. В тот момент, когда он так думал, глядя прямо перед собой, он ощутил вдруг толчок в плечо, повернул голову и увидел, что отец вновь приподнялся, всматривается в него своими запавшими глазами и пытается улыбнуться.

— Макс, — прошептал он, — запомни: жизнь отца была, может, и забавная и привольная, но без смысла и значения. Помни об этом в минуты безумия — это те испытания, на которые судьба не скупится. Но из них надо выйти победителем, а если победить невозможно, то хотя бы сохранить достоинство. Не сомневаюсь, ты способен это понять. — Отец повторил последнее слово несколько раз, все тише и тише, как если бы уходил прочь и говорил, удаляясь. Но минуту спустя вновь поднял на мальчика взгляд и, подтолкнув его, прошептал: — Ну, чего ждешь? Иди.

Мики выкарабкался из постели.

— Переночуешь в кабинете, там, наверное, не так холодно, накроешься моей шубой, она на вешалке. Завтра попроси у Станислава, чтоб дал лошадей до станции, и езжай в Варшаву. Рождество и Новый год проведешь с матерью… где захочешь… Сюда не возвращайся.

— Папа, я без тебя никуда не поеду! — крикнул мальчик. От жалости и бессильной злобы на глаза у него навернулись слезы. Случилось так оттого, что он мгновенно понял: он все-таки уедет — и поступит недостойно, — ибо иных возможностей нету. В этой детской горечи было много мужского стыда, который мучает нас болью и издевкой.

— Не задерживайся, сынок, — сказал отец. — Станислав все знает и все сделает, ты тут больше не нужен.

— Папа, я тебя не оставлю. Тебе нельзя так оставаться на праздники, одному, в таком холоде, ведь ты…

— Ступай, ступай, — просвистело у отца в груди. — Здесь никого уже нету. Здесь пусто. Иди, прошу тебя, Макс!

Мальчик запахнул шубейку, поднял с пола шапку, прижал к лицу. Подошел к столу и прикоснулся пальцем к одному из шаров. Тот был холодный и скользкий от сырости. Потом подошел к подставке с киями и потрогал их все по очереди. Остановился на полпути между кроватью и низенькой дверью с бронзовыми украшениями и, пытаясь вновь переубедить отца, отчеканил:

— Утром я велю заложить лошадей и пошлю за доктором. Отправлю Станислава, он даст телеграмму маме. Попрошу кухарку, чтоб натопила внизу, и, когда Станислав вернется, мы перенесем тебя, папа…

— Макс! — с силой прохрипел отец и растопыренными пальцами указал на дверь.

И тут по комнате прошло от закрытых окон к двери теплое дуновение, несущее запах нагретой травы, скошенного луга, тот самый теплый запах, какой врывается вовнутрь, когда распахивают окна в первый теплый день мая. Огоньки закрутились в воздухе, и свечи покривились в металлическом с узорами подсвечнике. Фигура отца в постели удалилась, лицо вытянулось, посерело и медленно погрузилось в подушку, так что минуту спустя на грязной наволочке маячила лишь тень. Дуновение промчалось, и в комнате стало вновь холодно, а свечи, согнутые в середине, затрещали, и парафин закапал на подушку, на которой никого уже не было. И это было так неправдоподобно — кренящиеся свечи, гаснущие огоньки, капающие восковые слезы и шипение фитилей.

Мальчик вскрикнул и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь. Сбежал вниз по широкой винтовой лестнице, на которой валялись осенние листья, промчался по коридорчику, по боковой лесенке, ведущей узким наклонным туннелем вниз, и очутился в сенях. Здесь он задержался на мгновение, сматывая с шеи шарф, прошел в столовую, где было светло от лежащего на улице снега, и позвал шепотом: «Станислав…» Повторил вполголоса тот же призыв, потом истерически закричал, но никто не отозвался. Он бросился в соседнюю комнату, из нее — с криком — в гостиную. Но дом был пуст, и ему ответило только эхо. Мики выскочил на крыльцо и ринулся к флигелю, где уже не было света. Забарабанил по низенькой шершавой двери, но там стояла тишина. «Бежать! Бежать! — промелькнуло в воспаленной голове. — Не завтра, не утром, а немедленно, сейчас!»

Он двинулся по снежной целине, но перед ним, и слева, и справа, стеной стоял лес и только брешью зияла дорога с заметенными снегом колеями — дорога в никуда. Дорога через болота, бежать по ней страшно, отступить — тоже.

— Мама! — запищал мальчик. — Мама! Мама!..

И тогда из снежной целины, овеянной внезапными порывами ледяного ветра, словно по волшебству, выскочил желтый шар и проворно, беззвучно покатился в его сторону. Мальчик закрыл глаза и почувствовал, что цепенеет от ужаса, а сердце, которое колотилось до сих пор не только в груди, но и в каждой частице тела, от кончиков пальцев до головы, вдруг замерло, и он понял, что близится кульминация этой ужасной ночи, и почувствовал облегчение, поскольку знал: ничего более страшного, чем ожидание этого желтого шара, уже не случится. Миг, подумал он, всего лишь миг, и все свершится. Он открыл глаза, чтоб глянуть на темнеющие в двухстах метрах деревья, потом изо всех сил зажмурился, решив не размыкать больше век и принять последний удар в оцепенении. Потому что его тело, тринадцатилетняя тряпичная кукла, было на пределе физических сил и в любую секунду могло разлететься от внешнего толчка, как раздавленное яйцо. Он слышал шелест осыпающегося снега и частый хрип. Что-то бросилось ему под ноги и, когда он невольно опустился на колени, обдало лицо горячим дыханием. Что-то заскулило, и он ощутил запах конюшни. Снова теплое дыхание, что-то толкнуло его в грудь, и он, потеряв равновесие, опрокинулся на спину. Холодный, влажный кругляшок осторожно коснулся его щеки. Это было приятно, хотя страх еще не улетучился. Он прижался к пушистому, покрытому ледяными иголками меху. «Пойдем, пойдем», — забормотал, придерживая за мохнатую шею рослого дворового пса. Так они ввалились в сени. Дальше пес идти ни за что не желал, но мальчик, осчастливленный этой встречей, уже пришедший в себя, спокойный, втянул его за уши в столовую, хотя шерсть у пса встала дыбом, хотя он поджимал пушистый волчий хвост и скалил зубы. Рычащую без умолку собаку Мики протащил на упирающихся передних и поджатых задних лапах через гостиную, библиотеку в заваленный хламом кабинет, там втянул на кожаный скользкий диван, накрыл меховой шубой, а сам в придачу улегся сверху. Потом все это вместе — и собака, и мальчик, и тяжелая шуба — перекрутилось еще раз и замерло. Через несколько минут послышалось равномерное дыхание двух молодых здоровых существ, на одну-единственную ночь неожиданно соединенных и дарящих друг другу доверие и нежность, каких еще, может, никогда не было и не будет в их собачьей и человечьей судьбах.