Станкевич. Возвращение - [82]

— А вот и ты, Макс, — прогудел неизвестный с кровати, и эхо отозвалось в пустой комнате. После этого он засмеялся, обнажив большие белые зубы — единственное, что напомнило мальчику отца. — Вот и ты, Макс. — И он протянул к нему тонкую, как пластинка, руку.

Мики вновь обвел взглядом комнату, где, кроме стола для карамболя и кровати, больше ничего не было.

— А там внизу, наверное, везде темно и пусто, а? — осведомился лежащий, щеря свои великолепные зубы. — Так же, как здесь. — И он рукой обвел комнату, ярко освещенную двумя толстыми свечами.

— Там очень холодно, — сказал мальчик.

— Весьма возможно, — согласился отец. — На дворе зима, а дом с прошлого года не топленный.

— Почему нет ни мамы, ни Баси? — спросил Мики, стоя по-прежнему на пороге низких дверей на фоне чернеющей пустоты.

Отец перестал смеяться и, положив руку на одеяло, сказал тихо:

— Да здесь они, здесь. И мать, и Бася. — Он поманил мальчика пальцем: — Подойди-ка.

Мики закрыл двери и подошел к отцу. Поцеловал его в худую желто-смуглую щеку, поросшую сивой щетиной. От отца исходил резкий неприятный запах.

— Садись, — он указал ему место на краю кровати, и Мики, садясь, почувствовал, что пружины растянуты и середина кровати провалилась.

Он повернул к отцу голову и спросил:

— Папа, что с тобой?

Отец не ответил, разглядывал сына глазами, утратившими былую привлекательность.

— Что с тобой, папа? Чем ты болен? Почему никого нет? Почему так пусто? Что случилось со службой? — И, не дождавшись ответа, воскликнул, ударив о колено болтающимися на тесемках варежками: — Да я завтра… завтра же приедет доктор… Мы оповестим маму, натопим в комнатах, снесем тебя вниз. Я скажу Станиславу, чтобы…

— Кто это тебя так обкорнал? — прервал его отец. Металлический голос вновь прогудел в комнате.

Мальчик потер нос, из которого по причине холода потекло, и после паузы, пока, казалось, он договаривал про себя, чем еще завтра займется, ответил отцу:

— Салезианцы. Приор следит, чтобы волосы были не длиннее ногтя. Если длиннее хоть на миллиметр, пошлют дежурить на кухню или в спальни.

— Жаль, — вздохнул отец. — Локоны были тебе к лицу. Сколько тебе уже?

— Тринадцать.

— Ну, так ты мужчина. Не совсем взрослый, конечно… Как с мужчиной я и хотел с тобой поговорить. Пусть ты еще не совсем взрослый… Но другого случая не представится.

Он умолк, хотя чувствовалось, что будет продолжать. Несмотря на холод, на лбу, на впавших висках выступили капельки пота. Дышал он с усилием. Замшевая куртка, служившая ему летом для верховой езды, распахнулась на груди, под ней была шелковая рубашка — серая от грязи, без воротничка. Мальчик хотел что-то сказать, но отец остановил его движением руки. Воздух выходил из впалой груди со свистом, как из воздушного шарика, который придерживают пальцами, прежде чем перевязать ниткой. Так было долго, и мальчик беспокойно ерзал на месте, пытаясь найти более удобную позу, в конце концов соскользнул в середину кровати, зацепившись ногами за жесткую узкую раму, и наклонился для равновесия вперед. Он теребил в руках мягкую шапку, нежный мех ласкал пальцы, и пахло чем-то живым.

— Так вот, самое важное, — сказал наконец больной, и в усталых глазах его не было прежнего оживления, — самое важное, Макс, — имение. Дедушка за два года до смерти так мне все обстоятельно растолковал, что я хоть сейчас перескажу — и не ошибусь и ничего не перепутаю.

Произносил он это медленно-медленно, останавливаясь на каждом слове, положив на сердце тонкую руку, покрытую бурыми пятнами грязи.

— Много этого, хоть не так много, как я думал. Земли у нас — это Хортынь и девять фольварков, вместе с Ренгом. На четырех фольварках ипотека. Осталась от старых хозяев, прочие — чистые. Все разом больше пятнадцати тысяч гектаров, но земля плохая, к тому же половина — леса. В банке семьи Рейтцев помещены активы, наличные в рублях и ценные бумаги. Тот самый банк, совладельцем которого был когда-то мой тесть и твой дедушка, Юлиуш Хальтрейн. Это все официальное. А теперь слушай… — Отец схватил его за плечо и сжал с силой. Он почувствовал, как сквозь сукно и ватную подкладку в тело впиваются ногти.

Больной ослабил хватку и заговорил вновь, но мальчиком внезапно овладела дремота. Слушая, он различал отдельные слова, как, например, «Швейцария» и по-французски произнесенное название городка Сен-Галль, которое он когда-то уже слышал, только как бы в ином звучании, но не мог никак связать оба названия воедино. Долетело до него слово «сейф», только он не был уверен, слышал ли он его когда-то, но, не будучи уверенным, пришел тем не менее к выводу, что, так или иначе, есть в этом нечто важное, впрочем, главное не в этом, а в том, что слово красиво звучит, и он повторил его дважды, а отец одобрительно закивал. Потом Мики вновь погрузился в тот теплый туман, который вот уже несколько минут окутывал его, хотя он сопротивлялся этому. Может, он погрузился бы в него окончательно, не прозвучи красивое название, которое неизвестно почему, ибо он слышал его впервые, тотчас ассоциировалось с ласковым ветерком и многоцветно сверкающей на солнце водой. Это слово, произнесенное потом еще и в родительном падеже, звучало «Каспий», и в сознании мальчика появились толстые, обросшие мхом и ракушками бревна, торчащие ввысь, — конструкция, вобравшая в себя власть и силу.