Станкевич. Возвращение - [80]

— Я привез тебе сына, — прострекотал он тонким старческим голосом.

Тогда отец перестал раскачиваться и, не поворачивая головы, протянул руку. Она была ужасна — смуглая, худая, с выступающими жилами, с необычайно длинными пальцами, удлиненными нестрижеными ногтями. Тут мальчик почувствовал, что эта рука протянута ему, не прадеду, что он должен как-то ответить на этот жест, потому что человек в кресле ждет. Он не знал, что ему делать. Всунуть ли в эту руку свою маленькую детскую лапку, всегда теплую и чуть влажную, или только приблизиться, или, может, поцеловать ее, как он это делал в порыве ласки с рукой матери. Он понимал: надо что-то сделать; более того, чувствовал, что сам хочет какого-то ответного жеста. И тут он ощутил на плече тоже смуглую и худую, но сильную и чистую руку прадеда — тот удержал его. Длилось это недолго, двадцать-тридцать секунд, не более, но из всей встречи с отцом эта сцена особенно запомнилась ему. Потом прадед что-то сказал, отец закивал головой в ответ. Тут же они покинули веранду, а когда были в гостиной, он оглянулся: ему показалось, отец все еще протягивает руку, словно рассчитывая на что-то.

Была уже ночь, когда кучер, не оборачиваясь с козел, буркнул:

— Приехали!

Но Мики спал, закутанный в полость. Кучер повернулся и ткнул его кончиком кнута. Мики стал вылезать из саней с сундучком в руке, поставил одну ногу на землю, другую вытаскивал из соломы, но кучер почему-то хватил кнутом по лошадям, те дернули. Сонный еще Мики потерял равновесие и полетел в снег, выпустив сундучок. Не успев подняться, понял: с ним ничего не случилось, просто он попал в сугроб, и еще он удивился, почему здесь не убирают снег и от дороги к дому ведет узенькая протоптанная, а не расчищенная тропка. Он встал, закинул голову и увидел: дом не освещен, лишь во флигеле, метрах в сорока справа, мерцал в одном окне огонек. Он поднялся на крыльцо, толкнул тяжелые резные двери с поржавевшими ручками. Отряхиваясь от снега, Мики снял варежки, а когда схватился за покрытый инеем засов, рука прилипла к железу и стало больно. Дверь со скрипом отворилась, и из обширных сеней на него пахнуло влажным холодом. Он вошел в этот зев, внутри было пусто и с каждым шагом становилось все темнее. Дверь захлопнулась за ним, и прошел сквозняк. Сделав с опаской несколько шажков, словно он перемещался по замерзшему пруду, не уверенный, выдержит ли лед, Мики толкнул следующую дверь, и та распахнулась. Он вошел в столовую, где было гораздо светлее, но только потому, что занавеси кто-то раздвинул. Но и здесь было пусто и холодно. Он заглянул в следующую комнату, соединявшую столовую с гостиной, но и там — никого. Он хотел было позвать и открыл уже рот, но тут же сообразил, что не знает, кого звать, и только прошептал: «Эй!» Оставив сундучок на запыленном подоконнике, он вышел из дома и свернул к флигелю, где светился огонек. Туда тоже вела лишь узенькая тропка. Он осторожно ставил ноги в чьи-то следы на снегу, чтобы не потерять равновесия. Заглянул через стекло вовнутрь, но оно замерзло, и Мики с трудом различил силуэт сидящего человека. Обойдя флигель, он толкнул неплотно закрытую дверь. За столом сидели две средних лет женщины. Одну из них он узнал, она служила у них кухаркой. Перед ними торчала двухлитровая бутыль водки, наполовину уже пустая, еще он увидел две жестяные кружки, а на обрывке бумаги — ломти хлеба и горсточку серой соли, тут же — выпотрошенную, наполовину ощипанную курицу.

— Глянь, Клаша, ты только глянь, какой красавчик! — воскликнула кухарка.

Та, которую она назвала Клашей, подняла разгоряченное лицо с маслено блестевшими глазами.

— Что за чертяка?

— Приехал, приехал… Это за ним Юзеф на станцию ездил. Вырос, кавалером стал. Уж он-то бы тебя, Клаша, утешил! С таким бы поволохаться.

Клаша протяжно вздохнула, и вся комната наполнилась запахом лука, табака и ржаного хлеба.

— Что за чертяка? Откуда?

— С уни… уни… универсифитету, — пояснила кухарка.

Потом, расставив ноги, опустила голову, и с потрескавшейся губы вместе с остатками блевотины потекла слюна.

Мальчик поправил на голове кроличью шапку с пушистыми наушниками и вышел из флигеля. Он направился в конюшню, надеясь застать там еще кучера. Когда он, пройдя дом, брел по снежной целине, подернутой настом и отполированной ветром, он вдруг услышал, что за ним кто-то идет. Остановился и подождал, пока не подошел высокий плечистый мужчина, который нес огарок, прикрывая его ладонью. Это был камердинер отца Станислав. Лицо бледное, осунувшееся, глаза ввалились. Весь сам не свой.

— Почему здесь так пусто? Где люди? — спросил мальчик, нервно поигрывая варежками, болтавшимися с двух сторон шубейки на тесемках.

— Что вы, что вы, — выдохнул слуга, — я вас, панич, с самого полудня караулю. — Он вытер нос озябшей красной рукой и произнес скороговоркой, не глядя на мальчика, прижимая к себе дотлевающий огарок: — Пойдемте ко мне, панич, напьетесь чаю, замерзли, наверное, по дороге, а? Пошли!

Мики молчал, потом, кивнув в сторону дома, спросил:

— Почему там темно и холодно? Где отец? Что с ним?

— В доме никого нету, — ответил смущенный слуга. — Барин лежит наверху, в башне. Хозяйка и панна Бася не приехали. Служба вся разбежалась, да ведь и праздники не за горами. Ну и… — он опять вздохнул, — после смерти старого пана все пошло кувырком. Ни порядку, ни острастки. — И, переступив с ноги на ногу, повторил: — А хозяин лежит там, в башне, а хозяйка с панной Басей не приехали.