Станкевич. Возвращение - [78]

Так продолжалось несколько лет, пока однажды летним утром Анджей не почувствовал, что у него нет желания куда-либо ехать, кого-либо пугать, что он с бо́льшим удовольствием проведет время в постели. Тем не менее он себя превозмог, умылся, побрился, надел халат, уселся в плетеное кресло-качалку и просидел так до вечера. Больше он с этого кресла не вставал. Летом качался в саду или на веранде, зимой — перед камином в гостиной или у себя в комнате. При этом не произносил ни слова. Если спрашивали — отвечал, но кратко.

Месяц спустя после того, как началась эта странная болезнь, из Хортыня приехал Францишек, прошел своими мелкими, быстрыми шажками в гостиную. Анджей на этот раз сидел в доме, ибо день был ненастный. Старик затарахтел в раздражении:

— Ну что? Хочешь так прокачаться всю жизнь? Что у тебя болит? Голова? Живот? Не перевариваешь пищу? Послать тебя куда-нибудь, может, на какие воды? К профессорам в Варшаву, а то и прямиком в Питер, у нас здесь не врачи — коновалы… собачья их мать. Надо что-то придумать. Ну так что?

Анджей в ответ лишь усмехнулся и махнул рукой. Старик взял Катажину под локоток, отвел к окну и шепотом спросил:

— А ты как считаешь?

— Злой дух, — ответила та, вся подобравшись и побледнев.

— Что такое? — затарахтел Францишек. — Ты это о чем?

— Злой дух, — повторила Катажина, — вступил в него или обретается где-то рядом и от него — ни на шаг. Иногда чувствую, что он рядом, а иногда — в нем, внутри…

— Ты, Кася, я вижу, совсем спятила. Всегда была с придурью, а теперь сдурела окончательно. Супружество, вижу, пошло тебе не на пользу. — Он потрусил к окну и, махнув рукой, не сдерживаясь уже, бросил на ходу: — Да и развезло тебя, Кася, последнее время.

— Не понимаю, Grandfather[11], — прошептала она, краснея.

— Плоти прибывает. Жрешь много, что ли?

— Не понимаю, — повторила она тихо.

— Не понимаю, не понимаю… — перебил в раздражении Францишек. — Поменьше варенья, побольше движенья — вот и вся философия. — Он заложил руки за спину и повернулся на каблуках. — Ну ладно, — произнес он примирительным тоном, — знаешь, что мне в голову пришло: ты женщина гладкая, в теле, если б ты, скажем… вот. — Он покрутил рукой, а потом произвел неприличный жест. — Ну, ясно тебе или нет?

— Нет, Grandfather, неясно, — отвечала она глухо, а он буркнул что-то и махнул в досаде рукой.

Осенью он забрал у нее сына. С жестокой прямотой сказал, что не может доверить судьбу своего правнука особе, которая загибает о духах, даже если эта особа его мать.

— А еще вот что, — кричал он, бегая по дому, — парню уже девять лет. Хватит с него локончиков, платочков, воротничков, плюшевых кошек, мишек и всего этого «тю-тю-тю». Через два года я определю его к салезианцам, а пока, между делом, пусть-ка позанимается с ним учитель в Гродно… Отставной артиллерийский офицер.

На замечание Катажины, что опека, которой он окружил с детства ее мужа, не пошла тому на пользу, он закусил губу и, подавшись вперед, со злым блеском в черных, не угасших к старости глазах, вплотную подошел к ней и, обдав кислым табачным духом, выпалил:

— Видишь ли, малышка, это бабское, неразумное рассуждение. Я делал что в моих силах. Уверяю тебя, ничем не пренебрег, ничего не прохлопал, говорю начистоту: все, что можно было сделать, сделано. Анджей возьмет с полочки книжку или газету и прочитает что надо вслух или про себя. И манеры у него, скажем за столом, как ты сама изволила заметить, безукоризненные. По-французски он так и шпарит без акцента. Говорит еще по-русски, по-польски и по-немецки. Служил офицером, да еще в лучшем полку, в каком только возможно. Даже в университете поучился. Ну, и сравним теперь со мной или хотя бы с его отцом, Яшкой. Прикинь-ка еще разок, много я сделал или мало?

В день отъезда сына, толстенького мальчика с длинными черными локонами, придающими ему сходство с девочкой, Катажина дважды упала в обморок, но, бледная, опухшая от слез, подурневшая, она уже примирилась с судьбой. Спросила у старика, когда можно будет навестить сына, и тот, почесав по-мужичьи свои еще черные кудлы, ответил, что он над этим подумает.

— Ну а если говорить начистоту, — буркнул он хмуро, — забирай Басю и отправляйся в Варшаву или там куда хочешь. Чего тебе тут делать? Анджею ты уже не нужна, сдается мне, никто ему теперь не нужен. Твой сын в Гродно будет на ученье, мне ты тоже ни к чему, сама видишь… Нечего тебе тут делать. Надо будет, извещу.

Через две недели Катажина уехала, чтобы никогда больше не возвращаться. Забрала с собой вещи, которые привезла десять лет назад, и восьмилетнюю дочку Басю.

Францишек, несмотря на преклонный возраст, правил в своих владениях круто, уверенно и жестоко. Расталкивая локтями всех вокруг, скупал лес, который жадно пожирали две его современные лесопильни, выплевывая доски и опилки. Уже год, как содержал в Соловьевке винокурню. Правда, начал сказываться возраст. Он ходил тем же быстрым, мелким шагом, но опирался при этом на палку. Вдруг замирал и хватался за грудь, тяжело дыша. Под утро его душил сухой, назойливый кашель. Поднимался он по-прежнему рано, но уже не на рассвете, а с вечера долго не мог уснуть. Просиживал иногда чуть ли не час в клозете, бранясь и стеная.