Станкевич. Возвращение - [77]

На тракт Анджей выбирался верхом. У него было две верховые лошади, чаще он ездил на ладной кобыле-полукровке гнедой масти по кличке Сафо. Лошадь быстрая, умная и верная. Он ехал по тракту, а то и вдоль тракта, и кобылка медленной, но упрямой рысцой преодолевала покатость полей, лесные просеки, заболоченные низинки. Он любил вынырнуть из июльского рассвета, когда ночь превращается вдруг в ясный день, только пока без солнца, или из осеннего тумана, или еще в ту пору, когда осеннее утро борется с сумраком, медленно стряхивая с себя остатки ночи. И если вдруг раздавался рев, от которого замирали в прыжке лесные звери, рычание, переходящее порой в визг на столь высокой ноте, что с деревьев сыпались листья, то это означало, что в английской бричке возвращается домой лесничий государственных лесов Томаш Маркевич. Подразумевалось, что голос, исходящий из его щуплого тела, взбадривает лошадей, великолепных лошадей, которые уже в середине пути зарывались мордами в дорогу, а до цели добегали едва живые, с капельками крови в мохнатых ноздрях. Маркевич менял лошадей каждый год, а сорванных пяти-шестилеток продавал на бойню. Бричка разваливалась, бывало, за один сезон, да и сани выдерживали не долее. Предметом увлечений Маркевича, кроме лихой езды, была опера, и когда в зале дворянского собрания в Пинске устраивали концерт артистов столичных театров (так всегда значилось в афише), он пел вместе с ними. Солисты застывали с разинутыми от изумления ртами — такой голосина вырывался из этого тщедушного тела. Ария из «Паяцев» или вокализ из «Лючии де Ламмермур» расстилались обычно как муслин, когда Томаш Маркевич возвращался домой. Зимой гремел частенько еще и Вагнер, особенно если стоял мороз. Непредвиденные горести поджидали Томаша Маркевича со стороны молодого Рогойского на дороге. Пока наконец как-то в мае, после обильных дождей, не завел Анджей захмелевшего пуще обычного Маркевича в лесные дебри, туда, где росли карликовые березы, не перерезал постромки и, шепнув в розовое младенческое ушко: «Прощай, соловушка!», не столкнул экипаж прямо в трясину. И уже никогда больше не возносился над камышами Леонкавалло и Доницетти, не жаловался Эгмонт и не похвалялся Дон Жуан. «Допелся наш лесничий до смерти», — говаривали окрестные жители, вспоминая его.

Анджей преследовал самых разных людей, всех, кто подвернется, лишь от местной шляхты держался подальше. Как-то он встретил двух асессоров, направлявшихся в Гомель на перекладных по делу столь важному и до того государственному, что даже бричку окутывал запах бумаги и чернил. Анджей наскочил на них галопом, треснул кучера нагайкой по голове, так что тот потерял сознание, гаркнул: «Стой!» — и представился пораженным асессорам как исправник Сагин, разыскивающий двух опасных бандитов, путешествующих под видом чиновников, после чего достал револьвер и велел обоим раздеться донага. Кучера он отпустил, предварительно изрядно его избив, а мундиры асессоров подарил каким-то полудуркам в ближней деревне. Асессоры отыскались несколько месяцев спустя, уже осенью. Оба были одержимы манией преследования, отощавшие тела в рубищах, один божился, что асессором никогда не был, другой — что никогда не будет, зато один из полудурков сделал благодаря мундиру и печатке с царским орлом короткую, но впечатляющую карьеру, пока мужики не забили его кольями под Соловьевкой.

Бывали встречи необычайные, сказочные, почти поэтические. В ноябре, в ту пору, когда день переходит в ночь и еще не темно, но видно хуже, чем ночью, в эти сумерки, неблагоприятные для скитаний по дорогам, полям и лесам, он отпустил поводья и, свесив голову на грудь, исхудалый, заросший, погруженный в мысли, а может, и вовсе без думы, разомлевший от дремы, наткнулся вдруг на рысившую навстречу упряжку лошадей. Те испугались, дернули вбок бричку, и из нее вывалился в канаву спящий ксендз прихода святого Луки в Кобрыне и заодно с ним пять собак, которых он получил в подарок на праздник своего патрона от самого заядлого во всей округе охотника Игнация Самрота. Ксендз сломал руку, собаки разбежались, ни одной из них потом не нашли, поскольку, по слухам, это были дикие, вовсе даже не охотничьи собаки, лишь плоды эксперимента то ли с лисами, то ли белками — в общем, что-то в этом роде.

Анджей то скитался по окрестностям, то сидел в участке в ожидании очередного разбирательства. Дома бывал редко, а если бывал, то либо принимал хвойные ванны, либо спал. На Катажину он не обращал никакого внимания, в связи с чем та теряла свою прелесть и полнела. Все судебные дела решались с согласия потерпевших и под влиянием Францишека выездным судом из Гродно, у которого была как бы монополия на все Анджеевы тяжбы и который разбирал даже дело с пропавшими асессорами, хотя этим должен был бы заняться суд более высокой инстанции, прими дело менее благоприятный оборот. А то, что дела принимали именно такой оборот, какой принимали, было заслугой Францишека, использовавшего старый, как само судопроизводство, способ. И оттого пребывание Анджея в участках было столь же частым, сколь и непродолжительным, а знакомства с местными жандармами столь же обширными, сколь и поверхностными.